На углу, на автобусной остановке шестьдесят пятого маршрута, скрючило какого-то доходягу. Белого. Должно быть, поляка.
Дымов осмотрел его повнимательней и удостоверился, что тот всё-таки не русский. Нет, не русский. Слишком холёный, гладкий.
А улица как вымерла. Где-то на изгибе её течения разложился светом, фонарями и перронами Северный вокзал. Его белое, ослепительное свечение ионизировало воздух десятого округа. Рядом, перевалив через Лафайет тянул рельсы его Восточный собрат. Но это было уже в стороне от грязного бульвара Чапель, на котором сходились улицы индийского квартала.
Дымов толкнул перед собой стеклянную дверь отеля. Сонный нет портье, с широким и скользким лицом, оторвал взгляд от телевизора.
Номер четыреста четырнадцать. Бывшая квартира, разделённая злой рукой проектировщика на гостиничные номера. Мелкие и несуразные Прижатые друг к другу и к винтовой лестнице. Мелкие гостиницы, мелкий доход, мелкие людишки…
Дымов плёлся по лестнице, держась рукой за ковролиновую стену.
Мелкая жизнь в большом и сияющем, как Северный вокзал, мире. Мелкие страны, порезанные на куски железной дорогой. В мелких странах вероятно, не может быть великих людей. Не случайно этот мелкий ростом но великий по натуре корсиканец построил французам империю. Он хотел, чтобы Северный вокзал сиял не только над десятым округом.
— Вивль император!
Франция — это больше чем четыреста четырнадцатый номер в чахлом отеле на Фобур Сен-Дени! Долой мелкие страны и ковролиновые стены! Да здравствуют Северные вокзалы!
Дымов ввалился в свой номер. Ага, перестелили кровать. И вещи сложили. Чувствуется рука цивилизованного человека. Дымов скинул туфли и распластался по широкой и плотной, как ледовая глыба, кровати. Он больше ни о чём не думал. Только прямо против его глаз, на столе, замерла базальтовая статуэтка пляшущего воина. И теперь она всем своим видом прижимала Дымову мозги. Он возил эту статуэтку с собой как талисман. Даже не внимая тем неудобствам, которые возникали при её перевозе. Статуэтка была тяжёлая, увесистая и занимала много места в дорожной сумке. Кроме того, она могла бы навлечь на Дымова таможенные неприятности, ибо представляла какую-то ценность. Какую именно, Дымов не знал. Статуэтку сделали уральские мастера. Она шла как антиквариат. Но главное её достоинство состояло в другом. Этот простенький пляшущий мужичок с круглыми кулачками выделывал в дымовской голове нечто совершенно невообразимое. Он пробирался к уставшему и почти проваленному в сон дымовскому сознанию и начинал там плясать. Базальтовая ножка била о землю, и в такт ей базальтовую ручку заламывало мужичку за голову. Базальтовое тельце поводило плечами, освобождая себя от оцепенения.
Это смотрелось бы забавно, если бы не таило в себе нечто жутковатое. Мужичок расходился. Его пляску сопровождал очень тихий, почти размытый говор. Возможно, это был напев или некая музыка. Едва различимая, она обретала странную власть над сознанием Дымова. Он был подавлен, смят, прижат к своему углу в кресле или к кровати. Потом он начинал испытывать удушье. Растущее. Выдавливающее из него хрипоту и отчаяние. А мужичок плясал и улыбался Дымову своей каменной улыбкой.
Дымов искал спасения и находил его воображая себе какого-нибудь противника. Реального или выдуманного. Не важно. Он всё забирал на себя. Музыка обрывалась, нервно вздрагивая обнажёнными аккордами, точно рвались струны. Мужичок замирал, подняв базальтовую ножку. А Дымова пробирало такое телесное наслаждение, будто он только что выполнил половую функцию, убив ею любовное бешенство самой желаемой из женщин.
Да, всё это было странным. Необъяснимым. Дымов даже подумывал, что он шизофреник. Но никаких других проявлений подозреваемого недомогания Дымов за собой не замечал. Кроме того, частое наблюдение за пляшущим воином стало мало-помалу истощать силу воздействия статуэтки, а вместе с тем и эффект завершающего действия. Ощущения притуплялись, меркли. Поэтому Дымов не злоупотреблял базальтовой магией.
Однако сегодня он получил каменной пляски сполна. Должно быть, в том оказалась повинной его простуда, задушенная знойным духом кальвадоса.
Когда Дымова совсем распирало накатившее на него безумие, а от каменного плясуна уже начали содрогаться стены отеля, жильцу четыреста четырнадцатого номера неожиданно вспомнилось имя — Рите Хаас. Такое необычное для нашего уха. Вспомнилось и всё тут. Дымов сказал самому себе:
— Рите Хаас!
Он сказал и почувствовал, как подушка под его плечами рассыпалась по всему телу колкой дрожью…
Хаас выходил из отеля «Бальзак». Он уже вдохнул уличной свежести и лениво перевёл взгляд на сырую смоль парижского неба. И тут Хаас ткнулся во что-то очень твёрдое. В первый момент он опешил. Шарахнулся в сторону. Прямо перед ним был огромный базальтовый глаз. Должно быть, скульптура. По типу того зверского пальца, что высился в пригородном районе небоскрёбов Де Фанс. Но почему он не заметил этой скульптуры днём? Хаас разглядывал громадный каменный овал, удивляя пристрастию французов к отдельным частям человеческого тела.
Утром, когда солнце метнуло по светлому городу свои первые стрел», голландец был уже на ногах. Его утренний моцион нёс в себе боевую мощь профессиональной боксёрской разминки. Должно быть, Хаас уже слишком увлёкся потому, что его вовсе не тронуло отсутствие каких-либо скульптур вблизи отеля.
В отеле «Крильён» на площади Обелиска в этот ранний час тоже не все досыпали остаток парижской ночи. В том переломлении времени, когда меркнут призрачные огни ночного цветослияния, когда обилие выпи того и явленного глазам перерастает в стеснение чувств и угнетение души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59