(Автор.) ]
— Постараюсь.
— Пожалуйста… Теперь другое. Горе мое ваш князь Горенский! — со вздохом сказал Федосьев. — Мне сообщили, что он ведет себя крайне неосторожно. Уж я не знаю, в какую организацию он входит, но с нами вы его связали совершенно напрасно. Это на вашей совести. Я, признаюсь, и не думал, что вы будете так усердны… Какой толк от князя Горенского?
— Такой же, как от всех. Горенский связан с большой офицерской группой.
— Ох, уж эти офицерские группы.
— Однако вести войну без офицеров трудно. Я, напротив, в последнее время убедился, что самые ценные и надежные работники в России именно офицеры… Организация Горенского переправляет своих людей на юг.
— Вот бы хорошо, если б она туда переправила и его самого. На Кавказ, в Крым, к гетману, куда угодно. Я всем рад сделать этот ценный подарок. Болтлив, вспыльчив, невнимателен, все свойства для конспирации мало подходящие. Скажите ему, ради Бога, чтобы он был осторожнее. Ведь если за ним слежка, то он наведет ее и на нас… Может быть, уже навел.
— У вас есть основания так думать?
— Оснований пока нет… Притом, что же это, наконец, такое, Александр Михайлович? — со злобой спросил Федосьев. — Что он за ерунду несет о новой войне с Гер манией, о новом фронте чуть ли не на Урале. Ведь это курам на смех! Какая теперь война с Германией? Какой фронт? Какой Урал? Ведь он это не союзникам рассказывает. Надоела мне эта болтовня о верности до гроба маленькой Бельгии, — не могу вам сказать, как надоела! Четыре года люди говорят одно и то же, одними и теми же словами. Меня от этих слов тоска берет, как, бывало, в глухой провинции, когда зарядит дождь.
— Мы условились с вами о высокой политике пока не говорить, — сухо сказал Браун. — Там видно будет.
— Но ведь этакой высокой политикой можно погубить все дело! Кому теперь охота воевать с Германией?
— Тогда ставьте вопрос шире: кому теперь вообще охота воевать, с кем бы то ни было и за что бы то ни было? Очень может быть, все это второй крестовый поход… Вы помните, как кончился второй крестовый поход?
— Понятия не имею… Ничем, вероятно, как и другие?
— Хуже. Уцелевшие крестоносцы приняли ислам.
— Относительно себя я спокоен.
— Я тоже.
— Как у вас идет работа?
— Хорошо. За мной дело не станет.
— За другими может стать, — сказал, зевая, Федосьев. — Устал я… Где же ваш нитроглицерин, покажите.
— Сейчас начинаю реакцию. Хотите взглянуть?
— Да, любопытно бы… Меня столько раз пытались взорвать динамитом.
— С вашей стороны просто долг вежливости ответить тем же.
Они точно осуждены были говорить друг с другом в ироническом тоне, хоть тон этот порядком надоел обоим. Раз навсегда взятая привычка была теперь сильнее их воли.
Браун перелил жидкость в воронку с краном, укрепленную над сосудом, и подбавил льда в кадку.
— Вот видите, это очень просто, — сказал он. — Здесь у меня смесь азотной и серной кислоты. При взаимодействии с глицерином образуется нитроглицерин. Реакция сопровождается разогреванием смеси, и приходится постоянно охлаждать сосуд: градусах при тридцати уже начинают появляться красные пары, а если температура поднимется выше, то взрыв почти неизбежен. Ну вот, я приступаю.
Он повернул кран воронки и пустил тоненькую слабую струю, перемешивая стеклянной палочкой жидкость в сосуде. Федосьев с любопытством молча следил за операцией.
— Образовавшийся нитроглицерин отделяют в воронке, — говорил Браун, то закрывая, то открывая кран и все время перемешивая жидкость. — Затем промывают и сушат. В чистом виде он довольно устойчив и безопасен… Вот только голова болит от его паров…
— Что же вы делаете?
— Теперь немного привык… Помогает очень крепкий кофе.
— А, это по моей части, я любитель… Помните, каким кофе я вас угощал?
— Помню. Прекрасный был кофе… — Он подлил жидкости в воронку, вынул опущенный в смесь длинный термометр и снова повернул кран. — Если б охлаждение и перемешиванье можно было регулировать, опасность очень уменьшилась бы.
— А сейчас есть опасность?
— Маленькая…
— Может, лучше вас не развлекать разговорами?
— Нет, сделайте одолжение. Я слежу за реакцией внимательно.
— На недостаток самообладания вы не можете пожаловаться.
— Держу себя в руках.
— Вам, верно, часто случалось работать с опасными веществами? С ядами, например?
— Нельзя сказать, чтобы много, но случалось, — улыбаясь, ответил Браун. Он опять вынул из жидкости термометр, взглянул на него и чуть усилил струю. — Я даже специально работал по токсикологии.
— Да, вы мне говорили… Помните, тогда в связи с делом Фишера?.. А вы знаете, дочь Фишера заняла теперь у них видное положение. Товарищ Карова, ваш друг, гонимый царскими опричниками.
— Она всегда была видная.
— Теперь стала еще виднее. Вы знаете, ее назначили в Чрезвычайную Комиссию.
— Неужели? — удивленно спросил Браун, на мгновение отрывая взгляд от сосуда. — Она туда не пойдет.
— Отчего не пойти, если велит партия? Ведь она дурочка… А вот будет забавно, если она-то вас и расстреляет?
— Уж чего забавнее.
— Только вы мне до того, Александр Михайлович, расскажите историю этой вашей дружбы, — сказал Федосьев. — С ней и с ее отцом, — небрежно добавил он.
— Отчего же?.. Скажите, Сергей Васильевич… — он опять взглянул на термометр. — Ого!.. — Браун быстро закрыл кран и добавил льда в кадку. — Двадцать восемь градусов.
— Взорвемся?
— Нет, зачем же…
— Вы о чем-то спрашивали?
— Да… Я хотел спросить: у вас, верно, всегда были навязчивые идеи?
— Навязчивые идеи? Почему?
— Да так. Мне иногда кажется, что у вас должна быть склонность к навязчивым идеям, притом к весьма странным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120