Стивенсон приобрел в полную собственность 400 акров земли на расстоянии трех миль от порта, на высоте 800 футов над уровнем океана. Земля обошлась Стивенсону в 400 фунтов стерлингов, и два дома (один для Ллойда и четы Стронг) в 2000 фунтов плюс 400 фунтов – стоимость фруктовых деревьев. Когда здания вчерне были готовы, Ллойд и мистер Стронг отправились на родину Стивенсона за мебелью и книгами, – короче говоря (по выражению Стивенсона), «за потрохами бедного аиста».
Оставшиеся продолжали корчевать в своем саду пни, рубить кустарник, сажать цветы и деревья. Стивенсон трудился с утра до вечера. Иногда (и дажа очень часто) он бросал топор, отирал пот со лба и щек и в изнеможении опускался на землю. Самоанец Сосима – слуга и доверенное лицо Стивенсона – садился рядом с ним, подальше отодвигал дымящуюся жаровню (единственное и мало действующее средство от москитов) и на ломаном английском языке спрашивал:
– Зачем тебе, господин, так много работать? Ты богатый человек, но почему у тебя нет магазина? Откуда ты берешь деньги? Почему ты такой тонкий? Ты мало ешь? Сосима ест очень мало, но он посмотри какой! Ударь кулаком в грудь! Попробуй, толкни ногой в живот! Ничего, не бойся, ударь!
Он задавал сотню вопросов и подолгу слушал ответы, поправляя Стивенсона, когда тот путал порядок и отвечал не с начала, а с конца или середины.
– Ты лежи, господин, – говорил он принимавшемуся за работу Стивенсону. – Лежи! И твой жена тоже пусть отдыхает, а Сосима будет работать. Надо купить лошадь, господин!
Появилась лошадь, и с нею новый слуга – Лафаэл. Он ухитрялся работать втрое больше лошади. Стивенсон не раз предлагал своим слугам чаще отдыхать, на что они иопуганно таращили глаза и о чем-то шептались между собою. Стивенсон однажды угостил их вином и сам выпил с ними, а потом заявил, что сегодня он намерен заплатить им за труды. Сосима и Лафаэл ничего не поняли и в знак этого растопырили пальцы на своих руках, помахивая ими перед глазами Стивенсона. Когда же он протянул им новенькие, хрустящие кредитные билеты, и Сосима и Лафаэл обидчиво и даже оскорбленно сжали губы и опустили глаза.
– Но ведь у других, у кого вы работаете, вы брали деньги? – спросил Стивенсон. – Вы трудитесь, – значит, имеете право получить жалованье. Берите же, друзья мои!
– У других мы берем деньги, – ответил Сосима, и лицо его просияло, – но у тебя мы не можем брать деньги. Ты нас кормишь, подаешь руку, разговариваешь с нами, ты щедрый, добрый человек!
– Ты великий лесной дух Айту, – кстати добавил Лафаэл. – Когда ты смотришь на нас, мы хотим жить и служить тебе всегда.
– Эти деньги делают нам больно, – снова заговорил Сосима. – Ты сказал: «Друзья мои», а сам уходишь – далеко, как другие. Они кинут деньги, а сами не знают, какие у нас имена.
– Тебе нельзя курить, господин, – сказал Лафаэл и по-европейски погрозил пальцем. – Зачем ты пьешь дым?
– Зачем ты такой тонкий, как сабля у офицера? – снова приступил к своим вопросам Сосима. – Что ты тут будешь делать? Ты всегда хочешь быть нашим другом или тебе захотелось посмеяться над нами?
Стивенсон ответил, что он приехал сюда навсегда и что он любит тех, кто помогает ему, заботится о нем. Спустя неделю Фенни принялась лечить жену Лафаэла и преуспела в этом. По утрам у окна ее комнаты выстраивалась очередь самоанок с ребятишками; они приносили кокосовые орехи, ананасы и какие-то лепешки причудливой формы, здесь же, у окна в саду, снимали с себя свое легкое, похожее на детскую юбочку, одеяние и, не стыдясь и нимало не смущаясь, стройные, красивые, похожие на ожившую бронзу, просили прогнать злого духа, который мучит их – одну сильной болью в плече, другую где-то внутри, в животе, а вот эту скребет ногтями по спине и голове.
– Ты всё можешь! Ты всё видишь! Помоги нам!
Фенни помогала, но лекарства кончались, и она отправила Ллойду телеграмму с требованием привезти максимальное количество простейших медикаментов. Ллойд прибыл с целым транспортом мебели, книг, картин, кухонной утвари. К этому времени дома Стивенсона были закончены отделкой. Стивенсон один, без помощи горячо любивших его слуг, обставил свою комнату (она же кабинет и спальня): для книг были устроены полки, в углу поставлена деревянная койка, подле нее у окна – небольшой стол. Пианино, зеркала и диваны расположились в холле и комнатах Фенни. Ллойд уютно устроился в своем маленьком домике. Месяца два спустя был выстроен коттедж для супругов Стронг.
Мать Стивенсона заняла крошечное помещение по соседству с комнатой своего сына.
– Теперь нужно ждать специальных корреспондентов и фотографов, – сказал Хэри Моорз, принимая из рук Стивенсона сигару. – У вас хорошо, сэр. Ваша супруга очаровательна, – к ней так идет черное бархатное платье! Прекрасно воспитан ваш сын, сэр. Но вы, простите, грустны…
Стивенсон грустил. Мечта его исполнилась, – он на Самоа. Но хорошо ли ему? Чувствует ли он себя счастливым? Легко ли ему работается? Что пишет он сейчас, о чем намерен писать?
«… Я здесь, конечно, временный жилец, – писал он Бакстеру в конце 1890 года, – хотя я и помещик и обзавелся хозяйством весьма внушительным и знакомствами очень влиятельными. У меня обедают консул США, местный миссионер – он же судья на острове, немецкий консул, актриса Флеста, застрявший здесь путешественник-француз, несколько журналистов – люди, которым не повезло в Европе и абсолютно нечего делать здесь. Возможно, лишний здесь и я… Всё чаще и чаще вспоминаю родину, тоскую и, утешая себя, уповаю только на возможность покинуть этот кусок земли и снова начать странствовать по белу свету. Мой дорогой друг!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105