Одни пели, другие резались в карты, третьи ругались, сводя старые счеты.
Елисеев подосадовал: в этаком соседстве не очень-то отдохнешь. Одно было утешительно: номер в подобном «отеле» не мог стоить дорого. И точно, грек-хозяин запросил столь дешево за постой, что у Елисеева тотчас отлегло от сердца, а когда он увидел комнату – тихую, опрятную и прохладную, – то и вовсе успокоился.
Не успел он расположиться, как Никриади вернулся с арабским мальчуганом.
– Вот, – сказал грек, – его зовут Али, он калякает по-французски, может водить по городу с закрытыми глазами.
– Да, месье, со мной не пропадешь. – У Али была быстрая и открытая улыбка.
– Пхэ! – сказал грек. – Прикуси язык.
Никриади сел и принялся наставлять Елисеева.
У грека смешно шевелились усы и пальцы. Инструкции его сводились к следующему: не гулять допоздна, не разговаривать с пройдохами, не лакомиться на базаре сластями и не заглядываться на девиц, которые, как известно, до добра не доводят.
Все это было говорено тоном заботливого папаши. У Елисеева задрожали брови, он готов был расхохотаться. Никриади крякнул и прищелкнул пальцами.
– Все это гораздо серьезнее, чем вы предполагаете, – строго сказал грек. – Тут могут зарезать в одну секунду!
Елисеев похлопал по карману – в кармане у него был увесистый надежный «бульдог», пожал руку Никриади и легонько подтолкнул Али к дверям.
На дворе стояла жара.
– Али!
– Да, месье.
– С чего начнем, братец?
Мальчуган важно избоченился:
– Эрба-Эсет, месье.
На Эрба-Эсет, главной улице беспорядочного и путаного Триполи, высилась мраморная триумфальная арка. Это была древность. А по сторонам теснились грязные лавчонки. Это была современность. На Эрба-Эсет разгружались верблюжьи караваны, пришедшие из Судана, с берегов Нигера. Это была и древность и современность вместе.
– Что скажете, месье?
– Прекрасно, Али.
Мальчуган снисходительно улыбнулся. Пусть ему отрубят мизинцы, если этот рыжебородый останется недоволен.
– Сид-Хамуд, месье?
– Сид-Хамуд, Али.
Если Эрба-Эсет была главной улицей Триполи, то Сид-Хамуд была главной мечетью Триполитании. Обширную площадь перед храмом запрудила разноплеменная толпа.
– Что скажете, месье?
– Большая мечеть, Али, очень большая.
Али скривил губы. Большая? Этот неверный не понимает, как она красива, мечеть Сид-Хамуд. Где ему понять, неверному? Али не догадывался, что его подопечный мысленно сравнивает мечети Каира с мечетью Сид-Хамуд и что это сравнение не в пользу последней.
Впрочем, храм не долго занимал Елисеева. Он разглядывал толпу. Ух и раздолье было бы здесь этнографу! Ходи и смотри: тут столько африканских племен! Всматривайся пристально, запоминай. Откуда только не сошлись на эту обширную площадь богомольцы! Нынче-то, оказывается, мусульманский праздник.
Али выказал себя блистательным этнографом. Он частил, называл племена и указывал Елисееву на их представителей. Вот так же русские деревенские ребятишки поражали некогда Елисеева своей осведомленностью в цветах и травах, в рыбной и птичьей живности.
– Глядите, глядите, месье, – туареги!
– О! – выдохнул Елисеев.
Вот уж кого не гадал он встретить в Триполи.
Три всадника с длинными копьями восседали на верблюдах. Голубая широкая блуза и такие же шаровары, схваченные красным кушаком, черное покрывало, алый плащ, наброшенный на плечи, – все это придавало туарегам вид живописный. Но вся их стать, сдержанная, упругая, могучая сила, веявшая от всадников, и в особенности мгновенный, пронзительный взор заставляли тотчас позабыть о пестроте одеяний и рождали одну мысль: вот они, вольные сыны бескрайней Сахары, вот те, кто не признает ни французских завоевателей в Алжире, ни триполитанских чиновников, поставленных султанской Турцией; вот они, туареги, недавно разгромившие вооруженный до ноздрей отряд полковника Поля Флаттерса, а еще раньше прикончившие других французских соглядатаев – Жубера и Дурно-Дюпере…
– Послушай, – негромко сказал Елисеев, – я хотел бы поговорить с ними.
Али смешался. Даже он, Али, проживший на свете добрый десяток лет, никогда не вступал в беседу с туарегами. Признаться, и видел-то всего два раза да и побаивался почему-то. Но ведь не скажешь рыжебородому, что он, Али, страшится туарегов. Нет, Али никого не боится. «Никого», – повторял мальчуган, не двигаясь, однако, с места.
– Ничего страшного, месье, – пролепетал он, – но только они не станут разговаривать с чужеземцем.
Елисеев улыбнулся:
– Я бы, братец, сам подошел, но, верно, будет лучше, если это сделаешь ты и скажешь, что доктор-чужеземец шлет им свой привет.
Али вспыхнул и направился к всадникам. Елисеев шел поодаль… Вот Али приблизился к одному туарегу. Всадник склонился к мальчугану, что-то сказал ему и поехал своей дорогой.
– Месье, – закричал Али, подбегая к Елисееву, – месье, он велел сказать, что доктор должен быть святым человеком! Он сказал… извините, месье… заморские люди текут сюда, как слюни злого духа. Это он сказал, месье.
В кофейню возвращались молча. У Елисеева не шли из головы туареги. Они казались ему обликом африканской Свободы. И его уже манил новый замысел. Он знал об опасностях. Но он знал, что все равно не устоит перед искушением. Никогда и никому не признавался Елисеев в любви к опасностям. На миру, говорится, и смерть красна. Он же любил рисковать в одиночестве. Так бывало не раз: и на севере, в Скандинавии, когда он едва не убился, карабкаясь по отвесной стене фьорда, и на юге, когда он пытался совладать с расходившимися волнами Мертвого моря, бившими ему в грудь, как молотом, а потом валялся без сознания на берегу…
О своих намерениях Елисеев сказал Никриади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26