Захарчик… Он живет рядом с ТЮЗом.
На пятидесятилетие Театра юных зрителей наша студия выступала там. В настоящем театре. Я была солисткой. Потом наше выступление транслировали по радио. И все знакомые, друзья звонили мне после передачи, поздравляли.
Когда это было? И было ли? И я была другой – живущей только студией, репетициями. Теперь я живу только нашими отношениями с Александром. Неужели нельзя совместить, неужели или – или? В школе наконец закончили «Что делать?», но меня этот вопрос не оставляет. И еще один, такой же вечный: «Кто виноват?»
Пришла моя мать. Мы стояли с Александром на лестничной площадке, и он чистил мое пальто. К пальто пристали ворсинки от пухового платка. Он поворачивал меня из стороны в сторону и чистил пальто жесткой щеткой. Как лошадку. Лифт открылся. Мать вышла, и мы все как-то устало поздоровались. Сашка оставил нас на кухне, а сам побежал в магазин. Мама, наверное, ожидала увидеть бардак – пустые бутылки, окурки, немытую посуду. Ничего этого не было. На мне были огромные Сашкины тапки, и я жарила картошку.
– Что же, это то, о чем ты мечтала? Это умение тебя актрисой не сделает. Ты ведь о сцене мечтала…
Да и сейчас мечтаю. Студию закрыли… Ах, это все оправдания. Не взяли, закрыли. Почему я все бросила? Александр ничего не изменил в своей жизни. Занимается тем же, чем и до меня. И только еще лучше – любимая пизда всегда под рукой.
– Я прошу тебя вернуться домой. У меня больше нет сил и слов. Пеняй на себя, Наташа, я тебя предупреждала довольно долго…
Картошка подгорала. Я смотрела на слезинки, капающие в сковородку. Я не из-за материных слов плакала, а из жалости к себе самой. И даже из-за разочарования в себе самой. Эх, Наташка! что же такое получается!
Мать ушла, и мы легли с Александром под одеяло незастилающегося уже три дня дивана. Рассматривали наши фотографии с юга. Пили портвейн. Зимой так неуютно любить. Тело всегда в мурашках, никогда нельзя провести по нему рукой, чтобы как по шелковисто-гладкому, как летом.
– Какая я грустная на этой фотке! Будто в предчувствии, что ты меня бросишь.
Он кладет мне руку на губы. Не хочет об этом. Это уже позади… Боже мой, у нас уже есть прошлое! Я иду к столу за сигаретами. За окном идет снег. Так медленно. Внизу под фонарем и в свете его летят огромные снежинки.
– Как на улицу хочется! Выйдем? На горке в скверике покатаемся, не замерзнем!
Я уже надеваю колготки, сапоги. Пальто – прямо на голую грудь. Александр не спорит, тоже одевается.
Пусто на улицах зимними вечерами. Девять – разве поздно? А город будто вымер. Автобус пронесся мимо остановки, не взяв с собой одинокого дядечку с портфелем. Дядька поднял воротник… Сквер рядом с Сашкиным домом сейчас – как чистейший лист бумаги. И только деревянная горка посередине.
– Саша, иди след в след за мной. Чтобы снег не портить.
Чем шире шаги, тем их меньше. Тем меньше мы снег истопчем. А он все падает, падает. Большой.
– Ты должен ко мне сзади прицепляться. И держать крепко. И пытаться за грудь потрогать… Так мальчишки в Юсуповском делали…
И мы катимся с горки вместе, и я чувствую холодные пальцы, просунутые под пальто. Когда мы уже на ледяной дорожке, я вырываюсь и бегу обратно на горку. И опять мы катимся вниз. И опять холодные пальцы.
Он нагоняет меня у самой горки, и мы вместе падаем на снег. Как же тихо! И снежинки огромные падают с неба. Как звезды. Огромные, медленные, мягкие звезды – мне на лицо. Его губы у моего уха. Какое горячее дыхание! Снег, наверное, тает. Я поворачиваюсь лицом к Александру. Пальто расстегнуто, и я чувствую грудью шершавый свитер. Поднимаю его – голое тело. Мы придвигаемся ближе друг к другу. Плотнее прижимаемся. И каждое наше движение, как на волне, приходящей откуда-то снизу, с кончиков пальцев ног. Из снега. А он ведь из звезд. С неба…
Когда металлическая калитка скверика звякает за нами, я оборачиваюсь. Сквер уже не чистейший лист бумаги. Он весь в наших следах. Исписан нами.
27
Я сонная. Александр выходит в коридор, надев трусики. Я слышу его вопрос: «Кто?» – произнесенный хоть и сонным, но грозным голосом. И я слышу, хоть и глухой голос с лестничной площадки, но еще более грозный: «Открывайте! Милиция!» И они уже не звонят, а стучат в двери.
Я бы сразу открыла. Но Александр требует у них документы, говорит, чтобы просунули под двери. У них повестка из местного отделения милиции. Ордера на обыск или арест у них нет. Оказывается, он имеет право их не пустить.
Он входит в комнату на цыпочках, указательный палец у рта. Одевается.
– Саша, что же теперь будет? Что это значит?
Он подсаживается ко мне на диван. Кладет руку мне на грудь, которая вздымается часто и высоко от обезумевшего моего дыхания.
– Сейчас узнаю… Я тебя запру. Если они и войдут в квартиру после моего ухода, то комнату, двери, все же не решатся взламывать. Сиди тихо. Не откликайся, что бы они ни говорили. Бляди, еби их…
Шепотом, сквозь зубы, ругательство в сто раз сильнее, чем если бы он прокричал его. Он выходит и запирает меня на ключ. Слышу, как он надевает плащ и выходит из квартиры, предварительно потребовав, чтоб они отошли от дверей. И все. Ничего больше не слышу.
Утром пришли. Когда человек сонный, он плохо соображает. Прислушиваюсь. А вдруг они оставили кого-нибудь у дверей квартиры? Думают, сейчас я выйду, они меня и сцапают. Документики! Их нет. Ага, Александр Иваныч, с несовершеннолетней девочкой сожительствуете! Ну-ка, получите свои семь лет, или сколько там…
Неужели мои проклятые родственники думают, что если не буду я с Александром, то стану вновь девственницей? Ебаться не захочу?… Захочу ведь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61