«Вот спящая река, вот спящая река!» Нам показалось, что она застыла на миг, превратилась в твердую, как хрусталь, массу.
— Так, так, так... Дальше?
— Это же, Гриша, добрая примета. Народная. И мы решили, что все будем счастливчиками на всю жизнь. Помнишь?
— Верно, что-то припоминаю.
— А теперь посуди сам: половина тех счастливчиков лежит в земле — в Керчи, на Клухорском перевале, в Белоруссии и на Украине. Теперь этот Возба и другие... Посчитай сам на пальцах, сколько же счастливчиков?
Поглядел Рыжий на луну и сказал равнодушно:
— Чепуха эта примета! На живых примерах видно, что чепуха.
Он вскочил.
— Бетон холодеет.
Друзья медленно двинулись по волнорезу к берегу. В спину им ярко светила наверняка счастливая луна. Воскресенье. Одиннадцать утра. Солнце на стене и на полу. Жаркое, почти летнее солнце. Открыты настежь окна и дверь, а все-таки душно.
Григорий Груапш лежит в постели, курит, уставясь в потолок. Рядом с кроватью стул, на стуле пепельница стеклянная, наподобие морской раковины. Она уже полна окурков. Груапш надсадно кашляет. В это время в дверях появляется его жена — высокая худощавая женщина — и с укоризной говорит:
— Гриша, до чего же ты себя доводишь?
Он молчит, пускает дым колечками. Будто и не слышит ее. У нее в руках какое-то белье. Видно, сердится она, но в то же время жалость одолевает. Что он, в самом деле, решил уморить себя голодом и никотином?.. Рыжая голова на белой подушке горит, точно костер. До боли знакомые черты... Изуродованное временем лицо и тем не менее напоминающее того юного беззаботного Гришу.
Женщина садится за стол, покрытый бархатной скатертью, откладывает в сторону белье. Губы ее дрожат.
Он не обращает на нее никакого внимания.
— Гриша... — тихо говорит она. Молчание.
Он лениво скашивает на нее большие грустные глаза.
— Гриша, мне хочется поговорить с тобой. Груапш, кажется, с трудом узнает жену. Что с ним?
Вчера он явился совершенно трезвый, спокойный. Почитал немного, лег спать.
— Одиннадцать часов, Гриша.
— Что же с того? — Голос у него хриплый, басовитый. И усталость в каждом движении. Смертельная усталость в глазах.
— Ты ничего не ел...
— Не хочу.
— Гриша, выпей чаю.
— Зачем?
— Как зачем? — мягко говорит она. — Чтобы жить хотя бы.
— Вот именно: хотя бы.
Он криво усмехается, затягивается сигаретой и снова смотрит на потолок.
— Да, да! — говорит она. — Чтобы жить. Разве этого мало? У тебя сын. Он нуждается в отцовском глазе. Разве этого мало?
Он отвечает с глухим придыханием:
— Я не понимаю твоего вопроса: «Разве этого мало?» Что — мало? Нельзя ли поточнее? Ты хочешь сказать, что сын — немалый стимул, чтобы жить?
— Не знаю. Я не филолог. Это ты филолог. Я говорю как думаю.
— О боже! — Груапш гасит сигарету, проводит ладонью по шершавым, обветренным губам. — Каждый кичится своей неграмотностью. Что значит «как думаю»? Мало ли кто как думает? Важно, как и что говорит. А впрочем... — Он безнадежно машет рукой. — Впрочем, неважно, кто и что говорит... Это тоже неважно...
— Что же, по-твоему, важно? — Она достает из широкого кармана платочек и слегка касается им своих глаз, будто смахивает невидимую слезинку. Она внешне спокойна, но в душе все кипит.
— Что важно?.. Что важно? Этого никто не знает. Говорят, жить важно... Ты сама это только что сказала. А зачем? Вертеть этот земной шарик? Он вертится и без нас. Идти дорогой, уготованной тебе другими? А куда идти?
Он привстает, опирается на локоть. В глазах у него нечто странное, доселе ей неведомое. Она чистосердечно признается:
— Не понимаю тебя, Гриша. На свою семью ты жаловаться, кажется, не можешь. Ни я, пи сын тебя не позорим, не попрекаем, ничего от тебя не требуем.
— Ха! — Григорий Груапш валится на подушку. — Ничего не требуем, не позорим! О чем ты говоришь? О чем? Разве это все, что человеку нужно? А о смерти ты подумала?
Она вздрагивает.
— О самой обыкновенной, — безжалостно продолжает он, — которая с косой бродит по белу свету. Чик! — и нет тебя. Ты уже там! — Груапш кивает на потолок. Потом указывает пальцем на пол: — Точнее, там! Я уже старый, никому не нужный человек. Списан! А ведь думал о счастье, даже иногда счастливым почитал себя. Ты когда-нибудь видела спящую реку?
— Какую? — спрашивает она. А сама думает: «Неужели?.. Неужели что-нибудь с рассудком?»
— Спящую реку, которая счастье приносит, видела?
А я видел. Мне о ней Заканбей Пате-ипа напомнил, мой друг детства. Реку видел, а счастье где?
— Как где? — чуть не плача отвечает она. — А мы? А сын? И это солнце...
— Что — солнце?
— Разве это не счастье?
Груапш смотрит в окно: весенний пожар разгорается все ярче, пожар на ярко-голубом небе. Он великолепен своей вечной красотой, но он уж горит не так, как в детстве, когда Гриша и Закан босиком бегали по траве.
Он вздыхает очень тяжко и говорит:
— Нет, это не то. Сейчас солнце не сулит ничего, кроме несчастья. Разве счастье от солнца зависит?.. Я клянусь: я видел спящую реку — и что же? А мои товарищи, которые в земле лежат, не видели ее? Да мы же вместе это видели! Вместе радовались спящей реке!
— Тебе надо встать, пройтись...
— Чепуха! — Груапш кладет руки под голову, поворачивается к стене. — Скоро будет шестьдесят, как я хожу, как брожу по этой земле. Где я был? К чему пришел?
Он ждет ее слов, но она стоит и молча смотрит на него.
— Хорошо, — со злорадством продолжает он, — поплетусь на бульвар, па любимый пятачок. А потом? Поболтаю. А потом? Выйду к морю. А потом? Вернусь домой. А потом? И так всю жизнь?.. Иди своей дорогой, иди, иди, иди... А той дороге нет ни конца, ни начала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36