Вообразите себе только, каково было Жоану Мау-Темпо затянуться в первый раз — у него рука задрожала, со второй затяжкой он пришел в себя и почувствовал, как ему становится легче, а вокруг него, такого невысокого, стояли люди, курили и улыбались. И так как даже в жизни заключенных бывают счастливые стечения обстоятельств, то через два дня Жоана Мау-Темпо вызвали в кабинет, и там полицейский с таким видом, словно сам предлагает ему этот дар -полицейские частенько позволяют себе подобные вольности, — сказал: Мау-Темпо, вот тебе белье, табак и двадцать эскудо, их принес тебе твой земляк. Жоан Мау-Темпо взволновался больше упоминанием о Монте-Лавре, чем неожиданным подарком, и спросил: А кто это был, а полицейский ответил: Какая разница. Для полицейского посетитель есть посетитель, и все, но Жоан Мау-Темпо этого не знал. Он вернулся в камеру и крикнул так, что по всей его родной округе было бы слышно: Товарищи, кто хочет курить, у меня есть табак, и кто-то, тоже в полный голос — такие вещи надо обязательно говорить громко, — ответил: Вот так-то, товарищи, есть у одного, значит, есть у всех, мы все братья здесь, у всех одинаковые права. Обычно, говоря о солидарности, писатели выбирают примеры более возвышенные, но и наш неплох — каждый берет, что ему надо, и отдает, что имеет: сигареты, самокрутки, и наконец дрожащим кончиком языка склеивает папиросную бумагу, это окончание дела, и жаль того, кто не понимает величия таких мелочей.
Одни выходят на волю, другие остаются, появляются новые лица, и всегда в камере находится кто-нибудь, кто встречает их словами: Вот ты и опять здесь, и, когда прошло несколько дней, вошел полицейский и сказал: Мау-Темпо, одевайся, прогуляешься, но с собой ничего не бери, ты сюда вернешься. Сердце у Жоана Мау-Темпо упало, конечно, это просто так говорится, никуда оно не падает, но Жоан Мау-Темпо может подтвердить, что так оно и было, и это гораздо ближе к истине, чем то, что уже четыре года
он не занимается политикой. Он идет той же дорогой, и легаш рядом, на этот раз это мальчишка безбородый, он нервничает, может, не привык еще, руку все время держит и заднем кармане брюк и ни слова не говорит, но Жоан Мау-Темпо может хоть поглядеть на прохожих — всем ясно, что я арестованный, — посмотреть на фонари, взглянуть на часы, совсем как настоящая прогулка, на время Жоан Мау-Темпо забыл о страхе, а теперь он на него навалился, смешал все мысли, застудил кровь, и теперь Жоан Мау-Темпо с удовольствием бы оказался в общей камере и выкурил бы сигарету в окружении товарищей. Теперь ему понятны страдания статуи — обычно люди о них не задумываются, — но кто знает, чего стоит бронзовым и мраморным скульптурам постоянно держаться на ногах, судороги наверняка сводят члены этих людей с вытянутыми руками, животных, застывших в одном положении, не отступающих и не продвигающихся вперед, а ведь у всех них нет той воли, которой обладает человек из плоти, но и он слабеет, опускается на корточки, даже пинки не заставят его подняться, хоть эта последняя слабость оборачивается силой: человек может хоть обделаться, но рта не раскроет, разве только чтобы повторять одну и ту же ложь. И Жоан Мау-Темпо пытается угадать, возобновятся ли знакомые страдания. Что со мной будет, какие пытки меня ждут, и вдруг на город падает тьма, хотя на самом деле стоит ясный и жаркий августовский день, но мне он не по вкусу.
Дверь снова открылась, Жоан Мау-Темпо поднялся по лестнице, подгоняемый легавым, они снова вошли в тот же кабинет, кто это, он же из Вендас-Новас, тот самый, что имеете с Жоаном Мау-Темпо прогулялся до Террейро-до-Пасо, зовут его Леандро Леандрес, и теперь он говорит презрительно: Ты член подпольной организации? Жоан Мау-Темпо, как всегда вежливо и почтительно, отвечает: Нет, сеньор. А Леандро Леандрес опять: Рассказывай все до конца и не вздумай больше повторять одно и то же, из пустого в порожнее переливать, говори, сколько экземпляров вы распространили, почему опять появился местный комитет, почему он переносит собрания, сколько их было и кто на них присутствовал, нам твое имя назвали, и, если это правда, тебе живым отсюда не выйти, тебе же лучше, коли заговоришь. Но Жоан Мау-Темпо в этом не уверен и повторяет: Четыре года я не прикасаюсь ни к каким бумагам, кроме тех, что находил на улицах и на дорогах, а с тех пор столько лет прошло, что я и не помню, кто мне их тогда давал, только о работе думаю, клянусь вам. И хотя на этот раз повторился прежний разговор, те же вопросы и ответы, но теперь Жоана Мау-Темпо не били, не заставляли стоять столбом, он спокойно сидел в кресле, словно для портрета позировал, только душа его в страхе металась, как безумная, а побледневшая, но упорная воля настаивала: Молчи, ври, что хочешь, но молчи. И еще одно отличие было по сравнению с прошлым разом: присутствовал легаш низшего чина, который печатал на машинке все вопросы и ответы, но много бумаги ему не потребовалось, потому что разговор напоминал хождение по кругу слепой лошади на току, которая к концу дня уже месит ногами свой собственный навоз, но вот допрос окончился, и тот, кто писал на машинке, спросил: Где лежат свидетельские показания этого субчика, и Леандро Леандрес ответил: Вместе с протоколом допроса Албукерке. Он сам не знал, что сказал, ведь Жоан Мау-Темпо измучился, стараясь догадаться, кто назвал им его имя, а теперь он это знает — Албукерке, мучили его, пытали, чтобы вырвать признание, а может, он добровольно это сделал, или у него в голове помутилось — бывает иногда такое, — а ведь когда-то говорил: Если они сюда явятся, я буду стрелять, так и сделаю, а потом раскололся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108