Жоан, ты ж не грудной, но он только улыбается в ответ, и улыбка его все объясняет, и шутники замолкают, и кажется вдруг, что с перекладины под потолком всего минуту назад сорвалось тело самоубийцы с петлей на шее. Ну, хорошо ль говорил нынче наш падре, спрашивает один из друзей, а он сроду не ходил к мессе — таких в Монте-Лавре всего двое-трое, — и спрашивает он с издевкой. Проповедь как проповедь, снова улыбается Жоан и ничего больше не добавляет, потому что ему пошел уже четвертый десяток, а с одного стакана язык не развяжется. А листовку-то дал ему этот самый человек, Сижизмундо, и они переглядываются, и тот подмигивает Жоану и поднимает свой стакан: Твое здоровье.

* * *
Антонио Мау-Темпо ходил в подпасках, когда за то же занятие принялся и Мануэл Эспада, а взяться за это дело, не требующее ни ума, ни сноровки, ему пришлось потому, что никакой другой работы он себе отыскать не мог: на всю округу ославили его забастовщиком и смутьяном, его и троих его товарищей. Антонио, как и все жители Монте-Лавре, знал об этом происшествии, а поскольку он еще не совсем вышел из детского возраста, то находил, что поступок Мануэла очень похож на то, как он сам взбунтовался против пастуха, который так любил жарить сосновые шишки и лупить посохом, однако поделиться своими мыслями с Мануэлем Антонио не решился: шесть лет, которые их разделяли, — большой срок; мальчишке нелегко найти общий язык с юношей, а юноше — со взрослым мужчиной. Пастух, под началом которого они теперь находились, шевелился не проворней, чем обидчик Антонио, но его можно было понять: он был уже стар, и ребята не обижались, когда он на них покрикивал, кто-то кем-то всегда командует: пастух — подпасками, подпаски — свиньями. Дни долгие, даже зимой, время тянется ужас как медленно, совсем не торопится, тени передвигаются не спеша, а свинья, к счастью, не наделена уж очень живым воображением, далеко она не уходит, а если и забредет куда-нибудь — тоже не беда: метко пущенный камень или удар посохом по заду — и вот она, тряся ушами, присоединяется к остальному стаду. Злобы она на пастуха не затаит, память у нее, слава Богу, короткая, глядишь — через минуту пасется как ни в чем не бывало.
У подпасков оставалось много свободного времени. Пастух спал под дубом, а Мануэл Эспада повествовал о том, как он устроил забастовку, рассказывал все как было — он вообще не любил врать, — а попутно сообщал Антонио ряд теоретических сведений относительно того, что может случиться ночью, если неподалеку на гумне ночуют поденщицы, и если к тому же поденщицы эти приехали на заработки с севера одни, без мужчин. Антонио и Мануэл подружились, мальчик восхищался невозмутимостью своего старшего товарища, потому что сам он был совсем из другого теста: ему, как мы скоро увидим, на месте не сиделось. Он унаследует страсть к бродяжничеству от деда Домингоса, только нрав у него, к счастью, совсем другой — веселый и приветливый, это, конечно, не значит, что он день-деньской хохочет: в здешних местах именно громкий смех служит главным признаком веселости. Но пока что он еще мальчик и живет своими мальчишескими печалями и радостями; он решает для себя вечный вопрос, над которым приходится мучиться всем в его возрасте. Он будет весьма независим в суждениях и подвержен приступам бешеной ярости: из-за них-то ему и не удастся нигде прижиться на долгий срок. Как и Жоану в его годы, ему будут нравиться танцы, но шумные сборища его мало привлекают. Он будет замечательным рассказчиком разнообразных историй, истинных и выдуманных, действительных и сочиненных, и получит дар уничтожать грань между правдой и вымыслом. Он станет настоящим мастером и овладеет всеми видами крестьянского труда — это будет ему дано, как говорится, от Бога. Обо всем этом мы судим вовсе не по линиям его руки: это самые основные сведения о его жизни, в которой, впрочем, будет и многое другое и даже то, чего никто не взялся бы предсказать Антонио и его сверстникам.
Долго возиться со свиньями Антонио не пришлось. Он оставил стадо на попечении Мануэла, а сам начал изучать науки, которые тот уже в свое время превзошел, и в тринадцать лет вместе со взрослыми мужчинами жег ветки и листья, копал канавы, насыпал дамбы, а эти работы требуют и силы, и сноровки. В пятнадцать он уже научился обдирать пробковую кору и достиг в этом деле совершенства, как и во всем, за что ни брался, — и притом он был начисто лишен тщеславия. Из отчего дома он ушел рано и побывал всюду, где его дед оставил след своего пребывания и недобрую память по себе. Но он был так не похож на Домингоса, что никто бы не подумал, что они родственники, а не однофамильцы. Его тянуло к морю, и он, чтобы заработать несколько лишних тостанов, отправился в Садо пешком — путь неблизкий. А однажды — всему свое время — он уедет во Францию и променяет несколько лет жизни на изрядную сумму.
В латифундии случаются периоды застоя, дни становятся похожи один на другой. Люди рождаются и умирают так же, как они рождались и умирали в более знаменательные эпохи, а голод по-прежнему не знает пощады, а тяжкий труд ни на йоту не стал легче. Сильней всего изменилась внешняя сторона жизни: больше дорог и больше автомобилей на дорогах, больше радиоприемников и больше времени остается слушать передачи — а что слушатели из услышанного понимают, это вопрос другой, — больше пива и лимонада, но, когда крестьянин ложится спать — в постель или на охапку соломы — тело его ноет, как ныло всегда, и он счастлив только оттого, что у него есть работа. О женщинах и говорить нечего, их судьба во все времена одна: рожать детей и тянуть свою лямку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108