Ларец с костями "старых добрых
времен". Пусть в бутылке преломляются лучи чужого солнца. Какое оно?
Большое и голубое? Оранжевое? Или в мире Кэтрин два светила? Или ее нежная
кожа предназначена противостоять роковому притяжению черной дыры, с
которым не может справиться даже свет с его сумасшедшей скоростью? Быть
может, Кэтрин хочет укрыться от ставшего опасным светила, которое вот-вот
займет объем, очерченный орбитой ее родной планеты? Вопросы, вопросы...
Кэтрин не рассказывает ничего о своей родине. Ее интересует только любовь.
Луна между верхушек деревьев, шелест листьев... Напряжением мысли
расплескать шампанское из фужера для нее дело обычное. Насвистывать
какой-то мотивчик, так что кнопки на моей куртке нежно звенят чеканными
шляпками, - обычная забава. Нарисовать вверх ногами мой портрет за пять
минут, да так красиво, как на Арбате не сдюжат - просто способ развеять
тоску. А вот грамматика интимной близости для нее все равно, что китайская
грамота. Странная она, честное слово. Совсем иная шкала ценностей.
Ценностей! Слово-то какое! Земное. Есть ли у них понятие ценностей? Трудно
сказать. Знаю, что она не из мира землян. Она совсем другая. Разница в
наших с ней взглядах на жизнь напоминает мне разницу во взглядах первых
европейцев, ступивших на землю Америки, и коренных американцев.
Показательным примером можно считать ее попытку сделать мне приятное...
Представляете, Н.Н., является однажды Кэтрин со свертком в газете.
Разворачивает ее, а там гора не совсем новых десятирублевок! Очень просто:
взяла в моем кармане червонец и пустила через копировальную машину. У меня
нет денежных долгов, но нет и денег. В размерах достаточных, чтобы не
считать каждый рубль. А тут порядочная сумма в мятых банкнотах. Упаковка
натуральная - в свой прошлый визит Кэтрин прихватила с журнального столика
старую газету. И вот лежит теперь эта газета на полу, засыпана деньгами, и
только краешек какой-то статьи выглядывает наружу. Со вздохом наклоняюсь,
тяну газету за угол. Деньги рассыпаются, и я читаю название статьи: "Много
ли человеку надо?" Вдруг меня прорывает смехом. Смеюсь от души. Кэтрин
стоит передо мной, засунув любимые пальчики в узкие карманы вельветовых
джинсов, и удивленно смотрит на меня. Я начинаю захлебываться от смеха.
- Ты, дурак, наверно? - спрашивает Кэтрин.
Я перестаю смеяться. Пожалуй, тут не до смеха. Лицо мое застывает в
печали и тоже. Кэтрин, милая, неужели и ты пешка?
- Нет, я точно дурак! Иди сюда, пожалуйста.
Я прохожу по деньгам и мягко тяну ее за руку к диван-кровати. Она
обижена. И не сопротивляется. Стараюсь поймать ее губы. Говорю тихо-тихо,
только для нас двоих:
- Слушай меня внимательно, Кэтрин. Вон там, за окном, чужой тебе мир.
Я знаю. Это мой мир, но он чужой и для меня, поэтому пусть остается за
окном. Он нам не нужен. Такой серый и слякотный... Пообещаем друг другу не
предавать то, что есть только у нас. Никогда не предавать, ладно? Или тебе
все равно?
- Мне не все равно, - говорит Кэтрин, уткнувшись лицом в мое плечо.
Я глажу ее черные вьющиеся волосы. Пальцы застревают в них. Ее волосы
имеют невероятный, дурманящий запах, не поддающийся описанию.
- Ты это сама придумала?
- Сама. - После долгого молчания вопрос губами в плечо. - Тебе не
нужны деньги?
- Глупенькая. Разве они понадобятся мне в ближайшем будущем?
- Не надо, не ходи _т_у_д_а_.
- Я хочу. Ведь _т_а_м_ нет Цензора, верно?
- Что это такое?
- Значит, нет... Понимаешь, мне порой снится сон, в котором я послал
Цензору перчатку. Тот срезал перчатке пальцы и прислал ее обратно. Вызов
принят, понял я. Теперь мне нельзя расставаться со своим пером. Я сажусь
за стол и пишу, пишу... Но нот за дверью слышатся медленные уверенные шаги
и шорох - как будто что-то волочат по полу. Дверь открывается, и я вижу на
пороге Цензора с ножницами и сетью в руках. Он криво усмехается и говорит:
"У тебя, кажется, прорезались крылышки, дружище. Я придам им нужную
форму!" Я вскакиваю со стула, а Цензор набрасывает на меня сеть.
Неторопливо подходит и срезает одно крыло. Я пытаюсь найти в сети прореху,
сделанную предыдущими жертвами Цензора, а мой палач уже схватил второе
крыло. Наконец-то нахожу прореху, высвобождаю руку и замахиваюсь своим
пером... И лишь тогда просыпаюсь. Значит, Цензора у вас нет, верно?
- Верно. Но тебя не поймут.
- Да уж...
Кэтрин старше меня, как можно предположить. Она вряд ли сможет иметь
здесь ребенка. Она довольна тем, что здесь я принадлежу ей. Мы могли бы
вступить в официальный брак. Или в гражданский. Нам было бы хорошо. Здесь.
На Земле, за стенами моей квартиры. Но это невозможно. Невозможно познать
счастье для двоих на Земле, укрывшись от Земли в стенах кооперативной
квартиры. Время такое. Мир такой. Каждый индивидуум где-то приписан и для
чего-то предназначен. Лев Толстой пробовал протестовать, пробовал уйти от
титула графа и славы писателя с мировым именем. Роберт Фишер не захотел
служить Архимедовой ванной для измерения объема шахматной короны. На свете
существуют две истории: с большой и малой букв. Так вот с малой,
микроскопически малой буквы пишется история будней. С детства мне внушали,
что малую букву необходимо дописать в большую, а для этого каждый должен
быть где-то приписан и для чего-то предназначен, пусть даже для
производства никому не нужного барахла.
Хочу уйти отсюда. К черту все! Хочу выспаться.
1 2 3 4 5 6 7