— Не забыл, высокочтимый господин, век в долгу у твоей милости,— отвечал Хабибула, сгибаясь в три погибели перед своим благодетелем.— Готов для тебя сделать все, что прикажешь!
Фазула почесал в затылке, прищурился, руки в обхват, устроил их поудобнее на отвислом животе, который мешает собственные ноги видеть, и стал думать.
Где-то замычали коровы, Хабибула вспомнил, что и
ему пора загонять скотину в свой двор, а Фазула все еще лоб морщит, плетет хитроумные мысли в непричесанной голове, что паук цепкую паутину в темном углу. Наконец, лицом просветлел, глазки ожили.
— Придумал... Проходи в дом, мулла. Научу, что
сказать тебе правоверным завтра во время схода...
* * *
Никогда не позволяли себе так громко разговаривать люди у старых стен мечети. Они верили и не верили, что говорили им эти двое из города... Государство бесплатно и навсегда жалует каждого безземельного дехканина своим участком в размере тридцать джерибов! Такое и во сне никому из жителей кишлака не снилось. Галдят все сразу, спугнули ленивых галок с кособокой башни мечети, веселые, зубы скалят, друг друга в объятиях тискают. Осмелели враз, о мулле забыли. О люди, люди, дай только вам волю, голодранцам. Он руку над головами тянет, просит правоверных успокоиться, выслушать его мнение о земельной реформе. Притихли, смотрят на муллу с надеждой, ждут благословения на святое дело — получить свою долю. Пора говорить, а у Хабибулы живот зашелся от страха, в голове растревоженные мысли.
Запомнил, выучил наизусть, что вчера говорил ему помещик. Но послушаются ли, сделают ли так, как мулла скажет, или закидают, забьют камнями, как бешеную собаку, чтобы не тявкала на дороге, не мешала людям в пути. Хватил воздуха полной грудью, пересилил себя и начал:
— Да отсохнут руки у тех, кто пройдется бороздой омача по чужой земле. Горе тому, кто присвоит себе то, что ему не принадлежит. Послушайте, что записано в Коране,— сделал небольшую паузу, посмотрел на испуг в глазах правоверных и торжественно, без запинки: «О вы, которые уверовали. Входите все в покорность и не следуйте по стопам сатаны! Ведь он для вас явный враг!» Так говорится в священной книге, так и следует поступать нам, правоверным!
Тогда он был очень доволен собою. Все получилось так, как задумал помещик Фазула. Со слезами на глазах получали бедняки из рук комитетчиков казенную бумагу на право владения землей, целовали, как святыню, пря
тали подальше, ближе к сердцу под халат. Надо бы в поле спешить семьями, скорее к своему участку, отгородиться от соседей поначалу хотя бы камнями, а там слепить надежный саманный дул. Надо бы, да никто не тронулся с места. Не осмелилась нога батрака ступить на широкое ухоженное поле Фазулы. Нельзя, грех тяжкий, как сказал мулла, гореть тем в огне, кто польстится на помещичью собственность.
Даже тогда, когда погнали смутьяна муллу в далекий Кабул под автоматами, никто не рискнул прикоснуться рукой к чужой земле. -
В стороне, на обочине узкой тропы, стоял и задумчиво смотрел вслед арестованному заминдар Фазула, не спеша перебирая агатовые бусинки четок своими толстыми пальцами.
* * *
Все, кажется, учли умные люди, разрабатывая план земельной реформы в Афганистане. Предусмотрели и структуру почв в разных районах страны, и перспективы развития ирригационных сооружений и строительства прокатных станций сельхозмашин. Знали, что будет нелегко проводить в жизнь декрет № 8 Ревсовета республики. Надеялись убедить бедноту, повести ее за собой, разрушить вековые феодальные каноны. Но не все оказалось в жизни так гладко, как на бумаге. Застряла, остановилась в самом начале пути земельная реформа, что арба в ливневую непогоду.
— А все потому, что наши враги умело используют влияние религии на широкие массы трудящихся,— объясняет наши неудачи профессор.— По-своему, как выгодно для них, толкуют смысл учения Корана. Бедному Аллаху приписывают мысли современной контрреволюции.
— Да возможно ли такое? — удивляюсь я.
— Возможно,— отвечает Нажмуддин, а сам поглядывает в угол, где совершает очередной намаз мулла.— Возможно. Вот послушай, что по этому поводу говорится в священном законе: «А среди них есть такие, которые своими языками искривляют писание, чтобы вы сочли это писанием, хотя оно и не писание, и говорят: «Это от Аллаха, а это — не от Аллаха, и говорят они на Аллаха ложь, зная это».
— Откуда эти слова, профессор? — удивился я,
— Из Корана.
Мулла поперхнулся, услышав слова Нажмуддина, закашлялся, прервал свой разговор с всевышним, поспешно поднялся с колен, смотрит обалдело на профессора...
— Что, не веришь, Хабибула? — улыбается профессор.— Жаль, нет священной книги под руками. Можно было бы прочитать. Все точно о таких, как ты, слово в слово сказано. Сура три. Семейство Имрана, стих семьдесят два. Я хоть и не мулла, а Коран наизусть знаю, все сто четырнадцать сур...
...Нажмуддин говорил правду. За долгие годы, что он провел в Пули-Чархи, профессор выучил Коран наизусть. Это, кстати, была единственная книга, которую официально разрешалось здесь иметь политическим заключенным при короле и при Дауде. Мулла теперь не отходит от профессора. Сидит с ним рядом, слушает с вниманием и почтением каждое слово Нажмуддина. Еще бы, знает по памяти весь Коран. Послал, наконец, ему Аллах достойного учителя святого писания.
— Вах, вах, вах! Какая мудрая голова у профессора,— восхищается Хабибула.— Все суры знает! Дал бы мне всевышний хотя бы одну нимчу1 его знаний Корана!
Мулла долго держался особняком в нашей камере. Сидел в своем углу, с нами, неверными, не общался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87