Он стоял на балконе, смотрел на это шествие молодых, на этот шабаш, и тяжелые, противные мысли мучили его...
Кое-как переведенный в десятый класс с тройками, Витек не захотел никуда уезжать из города, все лето пробыл в Москве. Даже во время отпуска родителей не поехал с ними в деревню, к деду, остался дома. Как только вспомнил бабку Олю — сю-сю-сю-сю, представил себе деда с его деревянной ногой, рассказами о собственных подвигах, с его жеванием нижней губы, всегда ему плакать хочется, когда рассказывает,— стало противно, и он остался дома. «Надо,— сказал родителям,— заниматься буду».— «Смотри, как хочешь, заниматься можно и в деревне». Словом, июнь, июль и август Витек играл, спасался игрой, писал стихи, спасался писанием стихов, и чтением, и мрачными размышлениями по ночам. Особенно когда родители уехали в деревню. В эти дни никто не мешал ему гибнуть и снова жить и даже наслаждаться жизнью, потом опять уходить в свои глубины, в самого себя, где было так хорошо и безрадостно. Он сильно продвинулся в музыке. Он вырос, пушок обметал его подбородок и верхнюю губу, взгляд стал медленным и глубоким. Он сделался вполне юношей, и мне хочется отдохнуть от него немного. Вот его стихи. Пусть говорит сам.
Володе Палъцеву
Мой бедный друг, я знаю, знаю,
Давно изведал ту тщету.
Бывает счастье?
Да, бывает!
Жар-птицу схватишь на лету, В руках комок живой забьется И тихо: «Отпусти... Зачем?» И так печально улыбнется, А ты опять стоишь ни с чем.
Гуляет ветер в чистом поле, Куда ни глянь — белым-бело. Я вас любил, чего же боле? Теперь и это умерло.
Мы каждый — со своею долей, Жизнь там, где пелось и мело. Но пусто-пусто в чистом поле, Куда ни глянь — белым-бело.
Сергею Есенину
Сажусь к столу, бумагу придвигаю, И хочется начать таким стихом: «Отговорила роща золотая Березовым, веселым языком».
Тех журавлей уж нет. Куда они умчались?
И почему во мне такая грусть?
А голос журавлиный отвечает,
Что все прошло, назад уж не вернуть...
Да, все прошло, и сожалеть не надо. Но только не о том я говорю. Ведь он и сам мечтал стальной громадой Увидеть нищую страну спою.
И может, все сбылось, не знаю я, не знаю, А если не сбылось, так сбудется потом. Но все же, все же роща золотая Отговорила милым языком.
И я как будто вижу эту рощу
И поля опустевшего простор,
И влагу дней тех чувствую на ощупь,
И влага та мне застилает взор.
А я гляжу, в безмолвии глотая Внезапно подступивший к горлу ком. Да, все прошло, и роща золотая Отговорила милым языком.
И пусть у гробового входа... А. С. Пушкин
Уснули голоса тревоги, И тихо, тихо, как во сне, Родятся медленные строки И умирают в тишине.
Здесь все знакомо, все конечно В пределах глаз, в пределах рук. И где-то в глубине сердечной Стучит: «Пора, пора, мой друг...»
Так вот они: покой и воля. Ужель пришла моя пора? И делится заветной долей Со мною сам отец пера?
Катерина и Борис Михайлович вернулись из деревни загорелыми и немножечко сбросившими свои тяжелые веса, ходили бодрей, говорили бойчее и громче, чем полагалось дома, в городской квартире. Катерина пригнула к себе вскользь и на одно мгновение показавшего свою улыбку Витеньку, поцеловала в макушку, отец потрепал его за волосы. Рады были. А уж во вторую минуту в глазах Катерины и другое выступило, вроде тревожного вопроса: как тут у вас, ничего такого не случилось?
— Ну как тут у вас? — на Витеньку, на Евдокию Яковлевну посмотрела, ответа хотелось хорошего.
Витек пожал плечами. Евдокия Яковлевна немного поколебалась и сказала:
— Я ничего не знаю.
— Как не знаешь? Ты говори, мама, говори.— Катерина почувствовала что-то нехорошее, за недомолвками матери.— Чего ты ничего не знаешь? Говори!
— Я не знаю,— повторила Евдокия Яковлевна, и лицо ее морщинистое скуксилось.— Он запирал меня...
— Куда запирал?
— В мою комнату запирал.
Ничего нельзя было понять. Вмешался Борис Михайлович.
— Что вы тут, как дети, разнюнились. Кого запирал? Кто запирал? В чем дело? — и так далее.
Евдокия Яковлевна заробела немного, перестала кукситься, начала говорить без хлюпанья, даже на грубоватый тон перешла:
— Играл он тут день и ночь, соседи жаловались, на балконе ночью курил. А тут ходить к нему стала шпана всякая, как налетят, все вычистят из холодильника, понаку-рят, понаплюют, даже томатную пасту съедят, ничего не оставят, стала говорить — не нравится ему, кричит на меня и запирать стал, как эти на порог, так сразу запирает меня, один раз насильно затолкал в комнату и запер, ключ нашел специально, не выпускает, пока не разойдутся.
Витек молчал, замкнувшись. Все молчали. Потом Борис Михайлович сказал:
— Витек!
— Что она лезет всегда?! — огрызнулся Витек.
— Какая такая шпана? — спросил отец.
— Это я,— сказал Витек,— и мои товарищи. Феликс, например.
— Мама! — взмолилась Катерина.— Что ты вмешиваешься? Что тебе сделали ребята? Ну поели томатную пасту, да ради бога, тебе что, жалко? Они растут, им надо есть побольше, господи. Напугала только...
И потихоньку все разбрелись кто куда. Ворча и обижаясь, ушла к себе Евдокия Яковлевна. Борис Михайлович вошел вслед за Витенькой в его комнату и уже одному пригрозил:
— А вот курение ты оставь, а то не посмотрю, что борода растет, выпорю. Понял?
— Понял,— сказал Витек в том смысле, что понял, но курить все равно не перестанет.
Но отец не уловил этого смысла, удовлетворившись ответом, оставил Витька. Конечно, ему хотелось посидеть с сыном, поговорить о чем-нибудь, о чем угодно, о пустяках каких-нибудь, о деревне, своем отпуске, о Незнайке, вообще, как это водится между людьми, но Витек не любил разговаривать вообще с отцом, конечно, с матерью, со своими дружками не хуже других разводил пустую болтовню, еще как, с шипением, со смехом, за живот хватается от смеха, но дома кривится, как от оскомины, когда ему что-нибудь скажут, чтобы просто разговор затеять, обычный принятый между людьми, тем более между своими людьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91