В это время невдалеке грохнул выстрел
Пуля прозвенела совсем рядом, ударилась в надгробие, отбила кусок
камня, отковырнула фрагмент мягкого знака. Я упал на землю, прижимаясь к
ней всем телом, стараясь в нее врасти, спуститься до уровня могил, и от
этого желания становилось жутко. Выстрелили еще раз. И еще. Мне почему-то
показалось, что стрелявший пьян - пули шли вразброд, бессмысленно, совсем
мимо. Вдалеке раздалась трель свистка - полицейский вызывал подмогу.
Я поднялся с земли, и пригибаясь, начал убегать. Выстрелов больше не
было.
¬Это что же он, не полиции же испугался, в самом деле-, - подумал я,
петляя среди могил, - " Что-то с ним не так, ей Богу, не так! Что-то у него
с головой.-
Поняв, что выстрелов больше не будет, я распрямился и решил потратить
некоторое время на прогулку по кладбищу. Я знал, что со мной здесь больше
ничего не случится.
Этот край кладбища был почти заброшен и пуст. Старые памятники местами
уже осыпались, теряя из углублений фотографии на изразце, а местами на
могилах стояли только железные посеребренные кресты. Таблички на крестах
были закрашены, и нельзя было прочитать имен. Там же, где имена были видны,
стояли давние даты захоронений.
Господи, да они все умерли, когда меня и на свете не было! Что они
знали о том, что такое жизнь сейчас? Впрочем, этот вопрос равносилен
вопросу о том, что они видели наперед. Да ничего. Вот, например, Ефим
Григорьевич Оппельгаузен, 1903-1966, захотелось добавить почему-то строку
из свидетельства о смерти: ¬Отек легких¬. Что он успел увидеть? Что ему это
было - жизнь?..
А откуда это - Отек Легких? С чего это я взял? Тут передо мной
открылось то неисчислимое множество дорог к смерти, которое наполняло это
кладбище. Все эти сердечные приступы, бандитские нападения, авиа- и
автокатастрофы, все это встало передо мной, как картинка чудесного и
страшного калейдоскопа. В этой хаотической картинке я мог разобраться и
вычленить тот эпизод, который мне был нужен.
Углубившись в свои видения, я чуть было не сбил с ног бабушку, стоящую
у относительно недавней могилы. Извинился.
- Господи, какой молодой! Что же это приключилось-то? - праздно
любопытствовала старушка, качая головой.
Парню было двадцать два года. ¬Не успел ничего,- - подумал я и
ответил:
- Маньяк в лифте зарезал, - я комментировал без напряжения, - Три
ножевых ранения. Два смертельных.
- Вот беда-то какая! - охнула старушка, еще больше расстраиваясь, -
Вот времена-то пошли! А вы родственник, или как?
- Очень дальний, - ответил я и пошел дальше. Подумал немножко,
обернулся, - А Вы, бабушка, с газом поосторожней, - все равно мне было
абсолютно ясно, что не она, так ее соседи допустят эту оплошность.
Случайная искра, и бабушка погибнет.
- Ох, милый, я бы и рада, да все склероз, проклятый, - заохала
бабушка, не осознав еще нереальности моего совета.
Я не стал ждать момента прозрения и поспешил уйти.
Я попытался найти систему в своем путешествии по кладбищу, и не смог.
Неожиданно открывшийся мне дар принес долгожданное оправдание моей болезни,
но пугал неизмеримо.
Я понял, что в своем предвидении могу заглянуть и в себя самого. После
минутного колебания, любопытство одолело. Я вгляделся в черноту. Эта
чернота оказалась разбитой на параллельные, почти параллельные дорожки. На
самом деле, дорожка была одна, она скручивалась к центру черного блестящего
диска, по углублению скользила игла. Музыки не было, потому что сбитая
дорожка дергала иглу и та соскакивала на предыдущий, уже пройденный этап,
стараясь честно исполнить свой долг, повторяла кусок мотива, и снова
соскакивала в начало. Больше ничего не было. Я настраивал глубину, но
ничего больше рассмотреть не мог. Повтор. Опять повтор.
Бред какой-то. Граммофонная смерть, что ли? Смерть от граммофона?
А может быть, все дело в повторении. Может быть, там что-то
завязано... Вообще, нужно повторяться. Вместе с повторением все кончается.
Там, где начинается повторение - есть место для традиции. А там, где есть
традиция - там нет места новому. Ну, а там, где нет места новому - там
смерть.
Ерунда какая-то!!! Почему я в деталях могу себе представить уже
свершившиеся дороги к смерти, и еще не свершившиеся, а своя дорога от меня
так скрыта, что понять я ее не могу?! Это туфта какая-то, а не дар.
Впрочем, может быть, утрясется еще. Ведь и часа не прошло.
Становилось скучно. Я не видел ничего, кроме стандартных памятников,
заказанных в местной гранитной мастерской. Или не хотел видеть. Поэтому я
даже вздрогнул от неожиданности, заметив четырехметровый шпиль огромной
могилы.
На стелле была высечена только дата: 18 мая 1896 года. Мне не хотелось
рассматривать этот памятник своим новоприобретенным зрением - мне все еще
было страшно. Я хотел найти рациональные объяснения такому
многозначительному надгробию - каменный шпиль был раза в два выше всех
памятников в окрестности. Что там у них случилось такое 18 мая, о чем
каждый должен знать? Что это, такое очевидное?
Позади памятника, у самого подножья, на коленях стоял седой человек в
поношенном синем костюме, и поправлял масляной краской надпись на цементном
цоколе: ¬Жертвам коронации-. Он писал так старательно, что даже, как
ребенок, высунул язык.
Заметив, что я наблюдаю за его работой, отвлекся, привстал,
здороваясь:
- Добрый день, милый человек!
- Добрый день, дедушка... А Вы здесь, что, работаете?
- Ну... - ему хотелось поговорить, - Так... Живу почти. Это кому как.
Кто - на решетках, около метро, знаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35