Мужчина впереди внимательно слушает, что говорит ему женщина, и смеется, и Шарлю хочется надавать пощечин этой даме, которая верит в вечную женственность, но в конце концов она права: это она.
О читательница… дорогая моя читательница! Попробуй, пожалуйста, лечь на спину… Нет, не так. Затылок должен касаться земли, руки спокойно лежат вдоль тела, ноги вместе… ну вот, правильно… Готова? Теперь пой… Пой: «Я этим вечером одна…»…громче…еще громче, так, теперь постепенно приподнимайся: сначала голову и грудь, спину старайся держать прямо и пой, не останавливайся… Теперь немного поворачиваешься, опираешься на локоть и левую ягодицу, сгибаешь ноги в коленях, главное не сбить дыхание… теперь расслабься, потому что, дорогая моя читательница, сейчас наступает самое трудное: ты опираешься на левую руку, на мгновение оказываешься на четвереньках, вернее, скорее опираешься на колени и на одну руку, и – быстро! – на колени! Оп-ля! Вставай, выпрямляйся и пой! Ты проделываешь все это единым движением, плавно, держа взятую ноту – это вопрос правильного дыхания, вернее, правильного выдоха – и теперь, оказавшись на ногах, ты делаешь шаг, другой… начинается новое движение…
Ну как? Ты, конечно, была босиком? Ну так в туфлях на шпильках это еще труднее. Попробуешь? Нет? Тогда представь себе еще восемь сотен пар глаз, которые устремлены на тебя. Зачем, спрашиваешь, петь, лежа на полу? Да потому что, лицемерная моя читательница, сестра моя, мне подобная, на земле хорошо, чувствуешь себя более собой, более одинокой, чем когда бы то ни было: ощущение последнего вздоха, когда выдыхаешь, и голос вместе с выдохом устремляется вверх, как в соборе… Однажды в Риме в театре Гионе, что в двух шагах от Ватикана, в антракте раскрыли крышу театра, и она пела под открытым небом, лежала на сцене, чувствуя себя как никогда голой и одинокой, и голос ее уносился к небу в стихию эфира. Этот старый театр Гионе, весь в пурпуре и золоте, находится в двадцати секундах птичьего полета, в одном взмахе крыльев от собора Святого Петра. Она в определенном смысле чувствовала себя в своей стихии, среди своих. И Рим приветствовал ее, с первого взгляда признав в ней свою: это тело, ставшее пением, лукавый, но естественный маньеризм… это их родной римский католицизм, способ придавать своим движениям символичность, когда тело становится просто знаком… И прямо перед тем как оказаться на земле, в грязи, она пела очень медленно: прямая спина, считанные шажки, чуть разведенные руки – прямо священник, служащий мессу: со спины – понтифик, а спереди – Пресвятая Дева в трауре, впадающая во грех, Мария Магдалина, sanctapiitana. Или не то и не другое – непостоянство, изменчивость. И это тоже типично римская черта: хулиганы, архиепископы, политики, актеры… И бравурность. Весь зал, стоя, приветствовал ее: Brava! Brava! Brava!
Собор Святого Петра – Сикстинская капелла – мадонна Рафаэля – отель «Рафаэль». Еще один отель. Анклав в городе, жизнь, вынесенная за скобки его существования: лабиринт коридоров, зеркала, униформы, предписания, привратник под циферблатами четырех часов, как певчий в соборе, на аналое, наброски Рафаэля у лифта – нога, рука, торс. И безголовая статуя в потоках искусственного света. Четверо ragam во френчах, досматривающие при входе, перед дверью с тамбуром, – телохранители господина премьер-министра Беттино Кракси и жиголо госпожи премьер-министр, в порядке очереди. Отель принадлежит ему, этому спесивому пахану под кличкой 77 becchino, гробокопателю, его семье. Именно отсюда, и вовсе не из Квиринала, приводит этот итальянский Мабузе в движение своих марионеток, устанавливает каналы связи, сюда сходятся все нити интриги, и перестаешь уже понимать, кто кем управляет: бывший американский футболист Марчински, ставший магистром, архиепископом Чикагским, а затем – главным казначеем Ватикана, Лучио Челли, великий магистр тайного общества Ложи Р-2 или Роберто Кальви, который через некоторое время станет «висельником с Лондонского моста», потому что в этом вертепе слишком сильно дернул за некую нить… В этих стенах, в подземельях Ватикана, ткут они свою паутину, a touch of evil…
Выйдя из лифта, Шарль прошел перед привратником под четырьмя часами: четыре циферблата – четыре столицы. Эта относительность времени успокоила его, придала даже некую уверенность, свободу действий, несколько большую, чем требовалось в данное время. Здесь часы показывали тот час, когда женщины, над обликом которых изрядно потрудились, собрав его и переделав, украдкой смотрясь в карманное зеркальце, проверяют, как выглядят, прежде чем с улыбкой на губах направиться в бар. Ингрид же как раз в это время должна была отдавать свое лицо гримеру и молча повторять про себя отдельные фразы, аккорды. Голова у него была полна музыкальными обещаниями и предвкушениями вперемешку с опасениями, он вышел из отеля и взял такси, чтобы ехать в Старый театр Гионе. Были ранние зимние сумерки, таксист набрал скорость, они переехали Тибр по мосту Виктора-Эммануила. Он любил проезжать по мосту вечером, ночью, но не останавливаться, быстро на другой берег: Гэтсби впервые попав в Нью-Йорк, проезжает по мосту Вилльямсбурга и думает: «С этого момента со мной может произойти все что угодно». Конечно, это все происходило в начале века и в Америке – американская мечта, – но как будто в голове застряли осколки, сейчас ото всего остаются только осколки. И так бывает всегда! «Мне нравится, – думал он, – это короткое переживание перехода, само перемещение из одного в другое… «Достаточно лишь перейти мост» – так называлась какая-то дурацкая песенка, не помню уже чья… Мне нравится этот раккорд, склейка, отсутствие, вернее, состояние «между», связь между одной вещью и другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80