Не переставая ныть и сетовать на полуголодное существование, он через день бывал в театре и не раздумывая уходил в первом антракте, если пьеса была ему не по душе. Ему нужна была прислуга для ведения хозяйства, опытный корректор для правки гранок, вся семья находилась у него в услужении, и он был полностью доволен таким порядком вещей. Однако он не просто наслаждался комфортом, который ему удавалось себе организовать и в ссылке, и в подполье, – он был убежден, что комфорт этот им вполне заслужен, ибо он – воплощенная революция, а воплощенной революции положено жить с удобствами. Именно поэтому он и о здоровье своем пекся чрезвычайно, пользуясь услугами лучших врачей. Иное отношение к здоровью должно было казаться ему преступным, почти кощунственным: такой прекрасный механизм просто необходимо содержать в порядке. При этом он сам пришивал себе пуговицы, надраивал до зеркального блеска ботинки, каждое утро собственноручно стирал пыль с книг и с письменного стола, не выносил шума, расписывал свои дни как по нотам, смаковал сплетни… Было в нем что-то от старой девы. Комфорт – да, но роскошь – никогда. Он не курил, не пил, и когда стал безраздельным владыкой над двумястами миллионами душ, продолжал брать в городской библиотеке «Рокамболя».
Мункар поинтересовался, не было ли в Рихтере гордыни.
На что ангел-хранитель, заикаясь от робости, ответил примерно следующее:
– Ну, как вам сказать? В нем нет тщеславия, он никогда не говорит о себе, абсолютно равнодушен к лести, всякое позерство ему чуждо. Правда, он терпеть не может проигрывать в шахматы, а это и есть симптом такой чудовищной гордыни, что я прямо не знаю. Рихтер считает себя непогрешимым во всем. Он уверен, что знает все лучше других, а потому спорить с ним просто невозможно. Если кто-то не соглашается с ним полностью, тот обязательно будет либо последний дурак, либо мерзавец, либо сразу и то и другое. Своим собеседникам он все время говорит: «Да поймите же наконец!» или «Ну как же вы не понимаете?», при этом «не понимать» – значит не разделять его мнения, а следовательно, быть немедленно обруганным последними словами, изгнанным, ошельмованным. Любой разговор с Рихтером превращается в сентенциозный, поучающий монолог, в котором он вдоволь ссылается на самого себя, в полной уверенности, что его долг – просвещать тех, кто способен «понимать», и что самого его никто ничему научить не может. Ну, ладно бы он разоблачал внутрипартийные интриги, анализировал международную обстановку, учил, как надо захватывать власть, обличал заблуждения своих противников, но он ведь позволял себе тот же менторский тон, рассуждая, например, о философии, в которой он был полнейшим нулем. Самое удивительное, что это ничуть не сказывалось на авторитете, которым он пользовался у своих последователей, вовсе наоборот. На самом деле авторитет этот основывался не на большем, чем у них, стремлении к истине, а на внутреннем превосходстве, которое навязывалось им во всех областях жизни… За исключением разве что шахмат, откуда столько досады. Превосходство это порождено неистребимой энергией, направленной всегда на одну цель, наподобие молотка, которым с удвоенной силой колотят все время по одному и тому же гвоздю. И вот результат: на свое окружение Рихтер производит, вернее, производил поистине гипнотическое действие. Живя рядом с ним, нельзя было не принимать его ум за единственно правильный ум, его порядочность – за единственно возможную порядочность, его совесть – за единственно кристальную совесть, а его бездушие – за единственно чистую душу. Рихтер начисто опустошал вас, а затем заполнял самим собой. Я не виноват…
Зеанпуръух захотел узнать, был ли Рихтер подвержен страстям. Ангел-хранитель ответил, что, точнее сказать, Рихтер сам был одна сплошная страсть. Прежде всего, конечно, он питал сильную страсть к революции. Для него революция была не столько политической необходимостью, сколько основным инстинктом, своего рода сладострастием.
– И если я правильно понял, и завистью, и гневом, и чревоугодием, и гордыней, и алчностью, – добавил Мункар.
– А когда эта страсть его отпускает, он впадает в апатию и оцепенение, – заключил ангел-хранитель. – Его страсть к разрушению – это своего рода навязчивая идея, но она носит врожденный характер, это как бы основа его жизни, что-то вроде дополнительного органа, которым другие люди, к счастью, не наделены. Однако эта страсть – главная в его жизни – не исключает наличия других, которым он предается с той же силой. Одно время он просто болел шахматами, я слышал, как он тогда бормотал во сне: «Этот негодяй идет конем, а мы пойдем ладьей…»; а когда он заболел охотой, то мог отмахать в день до сорока километров, и все по болотам да по горкам. Было у него увлечение коньками, так зрители просто промерзали насквозь, любуясь его пируэтами. А когда он ударился собирать грибы, то таскал их просто мешками, невзирая даже на проливной дождь. Но я не виноват…
– Микофилия – любовь к грибам – грехом не считается, – сухо заметил Мункар.
Судьи переглянулись. Раз дело дошло до грибов, пора было прекращать следствие. Вопросов больше ни у кого не было. Оставив Рихтеру последнюю возможность оправдаться, Аватур Музания предоставил ему слово:
– Что ты имеешь сказать в свое оправдание?
Калмыцкая физиономия Рихтера налилась кровью. Лысина его покраснела. Щеки запылали. Раскосые глаза уставились куда-то помимо судей, словно уже успели пронзить их насквозь. Вся его приземистая фигура как-то собралась и напряглась, так что он стал похож на приготовившегося к атаке кабана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89