Достаточно но и того, что вы так заботитесь о своих подданных. Но мне трудно смириться с тем, что на земле столько несчастных, особенно детей. Я говорю не только о голоде, который всегда можно объяснить либо неурожаем, либо неумелым ведением хозяйства, либо пьянством земледельца. Я говорю о самом пьянстве, о воровстве, о насилии, которое люди все время причиняют друг другу и жертвами которого чаще всего становятся малые дети: сколько оплеух сыплется на их чистые щечки, сколько жестоких побоев терпят они где-нибудь в глубине конюшни. А разбои на большой дороге, а взаимная ненависть в семьях! Я уверена, что из десяти случаев отравления ради скорейшего получения наследства девять остаются безнаказанными. А знаете ли вы, сколько наших молодых людей становятся жестокими к своим родителям, когда те теряют силы и не могут больше работать? Я знаю стариков, которые пытались наложить на себя руки, чтобы их не попрекали куском хлеба. Вот вы ученый человек, господин граф, можете вы мне сказать, почему в мире столько зла?
Молодой граф вытянул к каминной решетке стройные ноги в шелковых чулках.
– Да, мадемуазель Марион, могу. И даже более того: хоть это и покажется вам невероятным, я прибыл сюда специально, чтобы сказать вам, что вы можете что-то с этим сделать.
– Я? Господин граф смеется надо мной. Для этого надо было бы быть королем, да и то разве наш добрый король в силах изменить что-либо в нашей природе?
– Природа, – сказал граф, рассеянно отодвигая мешочек с костями, – не была сотворена такой дурной. Высшее существо, которое пожелало, чтобы мы приобщились к блаженству, создало нас хорошими. Но если бы оно не дало нам одновременно возможности не быть таковыми, мы стоили бы не больше автоматов господина Вокансона. Нас шокируют человеческие несчастья и особенно то зло, которое люди причиняют сами себе. Но лишите человека возможности творить зло, и вы увидите, как мир окаменеет, все в нем остановится, а следовательно, перестанет вершиться воля того высшего существа. А чтобы она вершилась, необходимо, чтобы была возможность обратного: в этом и заключается предназначение человека. Я охотно сказал бы, что вся Вселенная сейчас как роженица и что в конце времен она разродится человечеством, закаленным в горниле зла.
– Хорошо, пусть люди страдают, господин граф, если вы считаете, что это нужно; пусть страдают, пусть причиняют страдания другим, но не детям!
Граф сквозь прутья решетки глядел на пламя.
– Надо, чтобы человечество породило своего Искупителя.
– Да, – согласилась Марион, – а знаете, что бы я сделала, если бы была нашим богом Диспатером? Вот как бы я рассуждала. Я создала человека неосторожным и непослушным. Он попал в хорошенькую переделку, но в том есть и моя вина. Так вот, мне надо снова засучить рукава и вытащить его оттуда.
– Ну, и как бы вы действовали, чтобы вытащить его, если бы вы были богом, мадемуазель Марион?
– Ну, я сама бы стала человеком. Я переносила бы жару и холод, голод и жажду, меня бы ругали и били, но я ни разу не отплатила бы злом за зло. Чем больше зла мне делали бы, тем больше я делала бы добра, и, вот клянусь, в конце концов я бы его все исчерпала – человеческое зло, потому что оно не бесконечно.
– А в каком виде вы бы пришли на землю? Мужчиной? Женщиной? Какого возраста?
– Конечно же ребенком. Почему вы хотите, чтобы я лишила себя матушки? Я бы выбрала себе хорошую, добрую матушку, только бедную и угнетенную. Слушайте: я бы взяла крестьянку из наших мест и родилась бы у нее в большой кровати с пологом, между маслобойкой и мучным ларем, а может даже, если бы она была совсем нищей, в соломе, где-нибудь в хлеву или на конюшне. И я оставалась бы Богом, творцом мира, высшим существом, как вы говорите, но в то же время была бы таким толстым пупсиком, теплым и щекастым, туго спеленутым, и сосала бы молочко из груди моей мамочки-крестьянки. И лучше бы я была мальчиком, потому что мальчикам проще заставить себя слушать.
– Надо еще, чтобы крестьянка согласилась на такого сына.
– Конечно же она согласилась бы. Они ведь согласны на все, что им говорят их мужья, почему же она откажет Богу? Вот скорее с мужем будет трудно, а ведь надо, чтобы у нее был муж, иначе кто будет кормить малыша? Вот этот мужчина, господин граф, и правда должен был бы быть святым, и я не знаю, много ли найдется таких, кто согласился бы стать отчимом Господу Богу.
Граф поднялся, и старое, местами облупившееся зеркало увидело, как он сделал несколько шагов по скрипучему паркету. Его парик был гладок и напудрен, а тугую косицу украшал белый атласный бант. В салоне было холодно, и он вернулся к камину, встал, повернувшись к нему спиной, и раздвинул полы кафтана. Надежда участила биение его сердца. Неужели через несколько мгновений его поиски подойдут к концу?
– А вы, дитя мое, – произнес он, придав твердости своему голосу, – согласились бы, например, вы стать этой женщиной?
Марион глядела, как языки пламени лижут поленья, как поленья краснеют и превращаются в черные угли, как угли белеют и рассыпаются золой, а зола собирается в кучки, и как весь очаг дышит и живет, словно какой-то невиданный бестелесный зверь. Она огляделась вокруг, обвела взглядом роняющие капли воска свечи в серебряных подсвечниках, старинную мебель, притаившуюся в темных углах, зеркало, в котором увидела саму себя – хорошенькую, красиво причесанную, с голубыми лентами в волосах и голубой косынкой, прикрывающей глубокий вырез белого платья, – графа в распахнутом кафтане, прислонившегося спиной к камину, окна, наглухо затянутые гардинами и плотными шторами, рассохшийся местами паркет, лепной потолок, почти не различимый в полумраке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89