Под фартуком было одно лишь старенькое черно-серое ситцевое платьице, однако на нем сияли перламутровые пуговицы – еще один знак отличия, так как остальные негритянки пользовались самодельными деревянными застежками. Она неторопливо вынула по очереди все пуговицы из петель, после чего сняла платье через голову. Теперь она стояла перед зрителями обнаженной – впрочем, не совсем: Максвелл ничего не сказал ей про ее тюрбан. Она постыдилась бы снять его у всех на глазах, потому что тогда все узнали бы, какие у нее короткие, жесткие, курчавые волосы.
Стоя голой перед таким скоплением народа, она испытывала жгучий стыд. Даже если бы ее продавали с аукциона, ей бы не пришлось демонстрировать свою наготу сотням глаз. Ей казалось, что этот позор не кончится никогда. Теперь они будут до скончания века обсуждать увиденное. Уже сейчас ей показалось, что в толпе перешептываются. Всемогущая Лукреция Борджиа одним мановением хозяйской руки превратилась в толстую голую негритянку – стоило ей лишь снять ситцевое платье и белый фартук.
Как ей хотелось, чтобы пол под ней разверзся и она провалилась в бездонную яму! Но больше всего ее унижало то, что ее вынудили раздеться в присутствии Хаммонда. Она относилась к нему, как к сыну, и знала, что он видит в ней вторую мать. Теперь она боялась, что никогда уже не сможет взглянуть ему в глаза. Он же тем временем нежно взял ее за руку и повел к воротам конюшни.
– Тебе лучше лечь, Лукреция Борджиа.
Хам обращался к ней мягко, но убедительно, не то что его папаша. Она послушно улеглась животом на пол, втягивая в нос едкую пыль. Теперь, не видя происходящего, она могла лишь по звукам догадываться, что творится вокруг. Почувствовав прикосновение грубых веревок к ногам, она стала гадать, кто занимается этим на пару с Демоном. После проверки узлов до нее донесся голос Максвелла:
– Смотрите, какая она тяжелая! Как бы не оборвались веревки!
– Не оборвутся, масса Максвелл, сэр, они и не такое выдержат, – ответил Дем.
А где же Омар? Теперь, когда она расплачивалась за свою страсть к Омару, ослепление им прошло. Конечно, Омар по-прежнему не был ей безразличен, но уж больно непомерную цену приходилось за это платить. Она полагала, что он виноват в случившемся наравне с ней, и считала, что Максвелл поступает несправедливо, наказывая ее вдвое более сурово, чем ее возлюбленного. Ее даже посетила мысль, что она не отказалась бы собственной рукой нанести Омару положенные ему десять ударов. Он прогнала неуместные мысли. Она по-прежнему замирала при воспоминании о его гладкой коже и ни за что не посмела бы ее повредить. Она была уверена, что и он не желает делать ей больно, но изменить что-либо было не в его власти. Она надеялась только, что он не будет намеренно смягчать удары, потому что это не пройдет мимо внимания Максвелла и только продлит ее страдания. Двадцать ударов и так казались ей смертельной угрозой. Такой приговор еще можно вынести мужчине, но женщине?.. Она собрала в кулак всю волю.
– Приподнимайте ее! – скомандовал Максвелл. Он стоял совсем рядом: чуть повернув голову, она увидела его надраенные сапоги. – Не торопитесь! Хватит с нее бича, не надо волочить ее животом по полу. – Он наклонился к ней. – Упирайся руками, Лукреция Борджиа! Еще не хватало, чтобы ты занозила живот.
Она почувствовала, как веревки тащат ее ноги кверху. Уперевшись ладонями в пол, она немного приподнялась. Подручные, выполняя распоряжение Максвелла, тянули веревки не спеша, и ей удалось не нахватать заноз.
Максвелла ничто не принуждало давать ей этот добрый совет, однако он пожалел ее, и она в ответ испытывала к нему благодарное чувство. Однажды ей пришлось вытаскивать занозы из живота высеченного раба с помощью штопальной иглы, и она знала, какая это болезненная операция. Конечно, с самим бичеванием ничто не могло сравниться, однако заноз лучше было избежать, так как ей потом придется долго отлеживаться на животе.
Она уже болталась в воздухе, не доставая руками до пола. Веревки угрожающе гудели под ее тяжестью. К голове прихлынула кровь. Она пыталась, как две несчастные до нее, приподнять голову, но это удалось ей всего один раз, и то ненадолго. Она представляла себе, что за зрелище наблюдают рабы: все равно что освежеванная туша на крюке! Ее огромные груди свисали теперь ей на лицо, делая картину еще более гротескной. Она высмотрела внизу сапоги Максвелла. Он толкнул ее, чтобы раскачать; когда ее тело, описав дугу, возвратилось в первоначальное положение, ей в ягодицы впился бич. Боль была адская, словно до нее дотронулись раскаленной кочергой. Она давала себе слово, что не будет кричать, однако боль оказалась такой нестерпимой, что она издала отчаянный вопль. Она не узнала свой голос: разве это ее крик? Но Максвелл перекричал ее:
– Один!
Всего один! Ее ждало еще девятнадцать ударов. Нет, она ни за что этого не вынесет. Это было свыше человеческих сил. Оставалось уповать на милосердие Максвелла, который велит опустить ее еще до того, как приговор свершится во всей полноте.
– Два! – От этого крика, раскачивания вниз головой и адской боли она начала терять сознание.
– Три!
К ее изумлению, ее собственный голос уже бормотал мольбы о прощении, хотя она твердо решила, что этого не произойдет. Оказалось, что раньше она не могла себе представить, что за чудовищное испытание ей уготовано. Какой бы зарок она ни дала себе прежде, сейчас это теряло всякий смысл. Ее тело раскачивалось, как гигантский маятник.
– Четыре! – Ее крики стали до того пронзительными, что она не расслышала, как Максвелл гаркнул: – Пять!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107