Прямо на наших глазах, почти у нас в руках и всё на том же нагретом солнцем камне составляются и распадаются птичьи компании, затеваются игры серых ящериц, проходят их показные пляски, шутовские битвы, оглашаемые преувеличенно громким писком; и когда дети, поддавшись всеобщему опьянению, бросаются непонятно куда и зачем бежать, над их головами венцом кружится хоровод какой-нибудь эфемерной птичьей стайки…
Всё в порыве, и лишь я неподвижна. Не доставляет ли мне теперь большее удовольствие сравнивать эту весну с предыдущими, чем просто принять её такой, как есть? Блаженная прострация, однако излишне осознающая свою весомость. Неподдельный и невольный восторг, но чем он вызван? «Ах, эти жёлтые маргаритки! Ах, мыльнянки! Ах, показавшиеся рожки аронника!» Но ведь маргаритка, этот дикий первоцвет, в сущности весьма невзрачна на вид, и что стоит по сравнению с пылающими цветами персикового дерева какая-то влажная мыльнянка неопределённо-лилового цвета? Но чего-то ведь она и стоит благодаря ручью, что поил её, когда мне было десять-пятнадцать лет. Л худосочный первоцвет – весь сплошной стебель, с начатками цветка – всё ещё удерживается хрупкими корешками за луг, на котором я сотнями собирала первоцветы, чтобы «нанизать» их на нитку и соорудить из них круглые пульки – свежие метательные снаряды, что мокрым поцелуем шмякаются о щёку…
Я избегаю собирать и спрессовывать в зелёные пульки сегодняшние маргаритки. Знаю, чем рискую. Я даже не могу завещать тебя, жалкое деревенское развлечение, наполовину утратившее своё очарование, иному своему «я»… «Смотри, Бельгазу, сначала так… затем вот так, нанизываешь на нитку и выстреливаешь…» «Да, хорошо, – отвечает она, – да только эта пулька не отскакивает, мне больше нравится резиновый мячик…»
По всем садам слышна стрекотня секаторов. Заприте меня в тёмной спальне – этот звук всё равно донесёт до меня туда свет апрельского солнца, опасного для кожи и предательского, как вино без букета. С ним же настигнет меня и запах пчелы с остриженного абрикосового дерева, и особое томление, беспокойство, характерные для одной из тех предотроческих болезней, что подспудно развиваются, какое-то время мучат, затем отпускают, однажды утром сходят на нет и возобновляются однажды вечером… Мне было лет десять-одиннадцать, но в компании моей кормилицы, ставшей со временем нашей кухаркой, я ещё предавалась удовольствиям сосунков: слизывала в кухне уксус с листьев салата в тарелке Мели, преданной служанки, белокурой и светлокожей рабыни. При этом в столовой я вела себя уже как взрослая девочка. Однажды апрельским утром я позвала Мели:
– Пошли собирать сучья абрикосовых деревьев, которые подстригает Мильен…
С нами пошла и молодая горничная с красивым именем Мари-ля-Роз, хотя я её и не звала. Подёнщик Мильен, красивый, скрытный парень, неторопливый молчальник, заканчивал стрижку абрикосовых деревьев на шпалерах…
– Мели, подставь передник, я буду складывать туда обрезки…
Стоя на коленях, я набирала охапки веточек в цвету. Как бы шутя, Мели с криком «ух!» набросила мне на голову свой передник, обернула им мою голову и стала нежно раскачивать меня из стороны в сторону. Я счастливо смеялась и строила из себя маленькую дурочку. А когда стало не хватать воздуха, сбросила с себя передник, да так быстро, что целующиеся Мильен и Мари-ля-Роз не успели отскочить друг от друга, а Мели не смогла скрыть от меня своё лицо сообщницы…
Стрекот секаторов, отрывистый диалог птиц, щёлканье клювов… Они говорят мне о поре цветения, о раннем солнышке, об ожоге на лбу, о прохладной тени, о гадливости, не знающей, что она такое, об обманутой детской доверчивости, о подозрении, о горькой мечтательности…
ШВЕЯ
Вашей дочке девять лет, и она не умеет шить? – удивляется подруга. – Нужно научиться. В её возрасте в плохую погоду лучше шить, чем читать романы.
– Девять лет и она не шьёт? – поражается другая подруга. – Моя дочь в восемь лет вышила мне вот эту скатёрку… Не Бог весть что, конечно, но всё же неплохая работа. А теперь она сама кроит себе комбинации… знаете, я не переношу, когда прорехи закалывают булавками!
Я преспокойно вылила всю эту домашнюю премудрость на Бельгазу:
– Тебе девять лет, а ты так и не научилась шить? Нужно научиться. – И даже добавила, покривив душой: – В восемь лет, помню, я вышила скатёрку… Конечно, не Бог весть что… И потом, в плохую погоду…
И Бельгазу научилась шить. И хотя с подложенной под себя голой смуглой ногой, в просторной майке она больше походит на латающего сеть юнгу, чем на прилежную девочку, она не относится к этому занятию с мальчишеским отвращением. Её руки, от солнца и моря ставшие коричневыми, как табак, вопреки здравому смыслу шьют и вышивают: заботами этих рук простой стебельчатый шов напоминает пунктирный зигзаг на дорожной карте; Бельгазу элегантно завершает фестон и строго судит о вышивке других.
Если горизонт над морем перечёркнут струями дождя, она устраивается шить возле меня. Шьёт она и в палящий зной, когда в бересклетовой роще затаивается тень. Бывает, тёмная от загара, в белом платье – «Бельгазу, не забывай, что на тебе чистое платье и ты уже вымыла руки!» – она церемонно усаживается вышивать за четверть часа до ужина… Тут мои подруги принимаются аплодировать.
– Вы только взгляните на неё! Ну не умница ли! В добрый час! Твоя мама должна быть довольна!
Но её мама молчит, ничего не отвечает – нужно ведь сдерживать большую радость. А вот нужно ли её симулировать? Напишу, как есть: мне не очень по душе, что дочка шьёт.
После чтения она, такая растерянная, с пылающим лицом возвращается с острова, где закопан сундук с драгоценными камнями, или из мрачного замка, где притесняют белокурую сироту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41