однако они оказывались так хитры и вертки, что почти все поголовно умудрялись в последний момент уклониться внутри узких туннелей от биллиона сумасшедших гонщиков, несущихся по встречной полосе, за исключением разве какого-нибудь подвыпившего увальня, налетавшего на своего дружка раз в две секунды и раздираемого потом на мельчайшие кусочки монструозными контрольными манжетами ОПАЛа, АЛЕФа, ЛЗ или ДЕЛФИ, на ядра ядер ядер, ради которых все, собственно, и было затеяно, которых и подкарауливала напряженность поля самых огромных в мире магнитов, дабы вышибить их из седла на световом скаку и внутри многослойной луковицы детектора скрутить их некогда честные, несгибаемые траектории в болезненные, математически коварные петли, параболы, циклоиды, кардиоиды, спирали, столь же искусно изогнутые, как женские волосы на гравюрах Дюрера.
Суть материи становится зрима при таких столкновениях, как пишут ЦЕРНовские брошюры, начинается великое путешествие назад, и видна пена частиц, как на заре, сразу после Большого взрыва, в начале времен.
— Если мы вернулись в самое начало, тогда нас нет, — сказал Борис. На что Шпербер в свойственной ему манере приветствовал Бориса как не-форму, описывающую достойные упоминания не-события. Если меня не подводит память, в серой бороде Шпербера висели фрагменты нигилистического корнфлекса — по-видимому, он добрался до какой-то особой полки с припасами.
— А почему мы дышим? Откуда воздух? — спросила Анна.
— И надолго ли его хватит? — добавил Борис, а Шпербер посмотрел на часы, словно был готов рассчитать точный ответ.
Мы сидели в траве, доверяя, видимо, только плоской земле. Однако не сводили глаз с ЦЕРНовского здания, словно оттуда в любой момент мог выбежать кто-то из команды Мендекера, раскидывая восковые фигуры коллег и размахивая над головой распечаткой на рулонной бумаге, как белым флагом: это все ошибка, часам разрешается снова тикать! И с тяжким скрипом планета вновь завертится. (Но было-то лишь мерцание, едва уловимое озарение вещей.) Шпербер, Борис и Анна, Дайсукэ Кубота, Анри Дюрэтуаль — в таком сочетании мы отмечали предпоследнюю (последнюю настоящую) ночь под навесом какого-то отеля около Английского сада, встретившись почти случайно, узнав рекламные папки ЦЕРНа в руках Шпербера и Дайсукэ, которые уткнулись в них носами, как в меню пока еще не найденного ресторана. Никто из нас не изучал физику, в отличие от других журналистов, например, Миллера или Бентама. Тем красочней мы себе рисовали, сидя вскоре на плетеных стульях итальянского ресторана на набережной Монблан, и без того ослепительную Стандартную модель физики частиц, которую ЦЕРН желал усовершенствовать. Сегодня острее всего недостает асфальтового ночного цвета; порою это так болезненно, словно больше не можешь закрыть глаза и принужден во веки веков видеть летний день без островка тени в 12:47. Без зазрения совести мы согласились бы высыпать в Рону или в Женевское озеро все бриллианты и ожерелья города Женевы вкупе с ювелирными браслетами огромных неоновых вывесок — «Ролекс», «Юниверсал Женев», «Патек Филипп», «Национальная швейцарская страховая компания», «Страховая компания Цюриха» (сплошь часы и страховки), — ради чистой бархатной подкладки нашей последней ночи. Но вместо того, чтобы погрузиться в созерцание чудесно однотонных блеклых небес над нефритовой иллюминацией башен-ракет Собора Св. Петра или усладить взгляд темнеющими ночными лугами горного хребта Салев в глубине юго-восточной панорамы, мы изучали сверкающее разноцветье кварков, отражавшееся в свинцовой воде около набережной Берж: красный, синий, желтый и их смеси. Расплывающийся меланж квантовой хромодинамики. Мельчайшие составные части не только разноцветные, но и ароматные . Однако мы чувствовали, что ничего не чувствуем.
В день «икс» — 14 августа, в нулевой час — 12:47, в составе нашего последнего ночного дозора мы сидим в траве перед ЦЕРНовской столовой, оглушенные жертвы аварии на обочине дороги, напряженно стараясь связать воедино туннельные кольца, детекторы во глубине Юрских гор и замерзший мальстрим вещей. Разумеется, мы думали релятивистски. Тонкая механика часов на запястье частицы, разгоняющейся в каскаде ЦЕРНовско-го ускорителя почти до скорости света, тикала все медленней и медленней, и в конечном итоге так мучительно затормаживалась, что бесчисленные поколения потомков частицы-близняшки, оставшейся в ЦЕРНовской столовой, уже умерли, пока у подземной сестры только появилась первая морщинка в уголке глаза. Подобным же образом и мы, подвергшись загадочному облучению ОПАЛа или ДЕЛФИ, глядели теперь на физиков и математиков в ЦЕРНовской столовой — куда открывался выгодный вид с лужайки — как на сборище манекенов страдающего манией величия декоратора.
— Если ДЕЛФИ нас так сильно ускорил, то не должно быть никакого пространства. Вообще ничего не должно быть видно!
— По крайней мере, не привычным образом.
— Тем более нас!
— В таком случае ни нас, ни этих ЦЕРНистов.
— Это утешает.
— У меня есть только два… — Борис слишком сильно откинулся назад.
— Что?
— Два вопроса. — Борис наклонился вперед, так что над нами опять сомкнулась хроносферная палатка, разбитая на клочке газона; индейцы племени Время на потлаче, небритые, в коросте пота после двадцати часов смертельного страха, двадцати часов, замеченных только часами на запястьях, абсолютно корректными относительно наших инерциальных систем, пока часовой механизм не оказывается вне хроносферы, как это проделал в качестве эксперимента Дайсукэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106