Для ЦЕРНистов время можно создать и уничтожить, размять в пространстве, растянуть и развернуть вспять, спрессовать и прервать на веки вечные. Останавливаясь, мы двигаемся (прихватив чудовищный задник ПОДЛОЖКИ) в коридоре времени со скоростью света. А теперь развернись-ка, не меняя скорости, и иди назад. Примерно этого мы ожидаем от Пункта № 8. Опираясь в нашей уверенности на счастливые, граничащие со скудоумием пророчества, на бьющий через край энтузиазм и светозарность лиц наших испытателей, вообще-то тертых хронокалачей. Да здравствует перемена обстоятельств! Никто больше об этом не говорит, но по лицу каждого из нас видно, как, просчитывая возможные перспективы, он устало комкает невидимую миллиметровую бумагу и бросает ее куда-то вовнутрь себя. Еще не больше часа пешего хода — и нечто пожрет, прожует, изрыгнет или растворит нас, глубоко в земле молчит и тихо испускает лучи оракул в коконе электрических проводов, спит, а весь туннель — всего лишь дендрит исполинского мозга, где медленно возникает мысль о нашем будущем. Reset, полный начальный сброс — это официальная версия. Мы помолодеем на пять лет. Забудем все свои дела, следы безвременья годны только для какого-нибудь сумасшедшего романа. Ничего иного мы не потерпим. Но откуда тени, почему у нас все-таки есть тени. На бледном, сером, синеватом уличном асфальте наши размытые отпечатки срастаются за границами наших сфер, колышутся, как фронт рыбьей стаи, откуда выныривает то одна, то другая голова. Свет всегда делал для нас исключение, старый добрый Свет, пришедший в мир, когда бесконечно малый Бог взорвался среди Ничто, дабы порожденное мироздание стало апофеозом его отсутствия; вечный странник Свет, для которого за пятнадцать миллиардов лет не прошло ни единой секунды, который пронизывает весь космос и совсем не чувствует того, что он нас творит, гонит, губит; наше время, счастье, беда и проклятие, вся грандиозная жалкая история. Свет — Божья безучастность, которая ложится на все.
Стюарт мне еле заметно подмигивает, но не пытается ничего больше сказать. Да-да, помню, ребус в Цюрихе. Помчаться назад сквозь время. Вместо локомотива — пышнотелая Катарина, а ее вампирские детки — как два угрюмо трясущихся прицепа. В пункте ноль разворот на 90° в четвертое или десятое измерение. Бентам на обочине отряхивает с себя пыль, со Шпербера градом льет пот, эльфенок ноет, бледные математик Берини и его диоровская хищница неловко держатся за руки, как четырнадцатилетние, желая еще чуть-чуть продлить
подростковую влюбленность перед лицом катастрофы. Это по-настоящему. Солнце жарит по-настоящему. Наши колени дрожат по-настоящему. Если мы мертвы, то по-настоящему.
7
В последние секунды мои мысли обращаются к Анне, которая предстает в новом, хотя и всегда подспудно присущем ей образе — как часть неразлучной пары. Ее, Бориса и двух оставленных им эльфят, Симона и Розу, озаряет мистический свет прародителей, единственное начало, которое остается после нас (если, конечно, Борис сгодится на роль Ноя). Пункт № 8, куда мы подошли с севера, показался жутковато знакомым, таким нормальным, что по спине забегали мурашки, — ангары, замороженные мотоциклисты-полицейские на входе, наискось поставленные ЦЕРНовские автобусы с неутомимыми курильщиками-водителями. Вдруг нас приковало к месту движение позади шеренг болванчиков, грянула молния ужаса и надежды, что ареал уже производит новых хронифицированных и выслал нам навстречу парочку образцов. Но неохотно пришлось узнать троих скороходов; впрочем, сразу же подступила волна нового напряжения. Очевидно, укрощение Софи прошло успешно, раз мы в полном составе добрались до места назначения. Она сидела на асфальте рядом с рухнувшими наземь официантками, безоружная и безучастная, то и дело механически прикладываясь к бутылке просекко, которую не выпускала из руки. Вмешательства нашей быстроходной тройки не требовалось: по-видимому, Софи почитала свою миссию исполненной. Не важно, последняя в колене Неверующих уже не играет никакой роли, пусть даже существует в количестве еще двенадцати экземпляров, которые сжимают в двенадцати поднятых правых руках двенадцать штук моих «Кар МК9» и целятся в пустоту, потому что изувеченный выстрелами в живот и в голову труп Хаями лежит на земле, в единственном и последнем обличье, благодаря чему наши воспоминания об АТОМологе безвременья перешли в область безвредного вымысла. Софи не имеет значения, у нас нет времени (двусмысленная фигура речи) для споров и приговоров. Мы же вот-вот пробьем стену безвременья, а кто не хочет этому верить, пусть вдохновится видом, открывающимся за вторым автобусом (мавзолей мадам Дену): вещественные доказательства плодородности ареала, тридцать три лохматых Хэр-риета в пяти конфигурациях (или возрастных ступенях), двадцать один Калькхоф в четырех, пятнадцать Менде-керов и четырнадцать Шперберов в трех возрастах, так что на одиночные копии Дайсукэ, Бентама, Митидьери и даже на труп Хаями взираешь с облегчением. Добавляя стрелковый отряд Софи, который, отразившись, как и все давешние, смотрит вовне, из ареала, и потому целится не в сторону лежащего трупа физика, а в нас, мы получаем сто один клон по периметру площадки, как без труда вычислил квантовый компьютер внутри черепной коробки Пэтти Доусон. Эта человеческая стена шокирует, воодушевляет, удручает, демонстрируя нам, кто мы на самом деле — пешки похотливого пространства-времени. Ни у кого нет сил спорить. На южной оконечности ареала, около шатров службы кейтеринга по-прежнему распростерлась чайка, пойманная некогда мадам Дену в остекленевшем воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106