— Корчишь из себя взрослую.
Хочешь знать правду? Зачем тебе? Такая правда превращает человека в сморщенного усохшего старика.
— К Ник.Миху приходила мать Ларуси и накляузничала на нас.
— Почему он только тебя вызвал, а остальных нет?
— Наверно, хотел узнать, что там было на самом деле.
— А что там было?
— Сам же видел, ничего.
— А почему у Ник-Миха такое лицо, будто он лимон проглотил?
— Точно. Я у него такое брезгливое лицо и подергивающуюся щеку только один раз видела. Когда он болел, к нам влезла англичанка замещать его. Cтала устраивать проработки на совете отряда и твердить: «Рыба гниет с головы, с головы…»
— Но, почему все-таки тебя?
— Наверно… Ник. Мих. только спросил…
— Что? Договаривай.
— Не помню. У меня температура 38.
— Не выкручивайся.
— Он спросил, что я-то на этих сборищах делаю? Али у меня там друг сердечный завелся?
— А ты чего?
— Он и не ждал ответа. Просто хотел подцепить.
Интересно, Пшеничный осознает, что впервые со времени того злосчастного урока истории он смотрит прямо на меня? Обычно он не умеет смотреть на человека, то есть не пытается понять, что другой человек чувствует, как воспринимает его слова. А если говорит что-то, то не мне конкретно, а любому: Ларке, Ритке, просто комнате.
— Я тебе Лермонтова принес.
— Спасибо, Пшеничный, у нас есть. Вон четырехтомник стоит.
Неужели моя настоятельная потребность, чтоб смотрели именно на меня — бред больного человека?
— Четырехтомник — это не то. Там нет одной важной поэмки. Открой на 68 странице.
А— а-а, «Сашка» -опять тень Ларки, как тень отца Гамлета. Не знаю, кто из них друг друга провоцирует, но произведения читают одни и те же.
Эх, Пшеничный, Пшеничный, так ты и остался деткой-восьмиклашкой, любимое развлечение которого подсунуть девчонке какую-нибудь фривольную классику и посмотреть, какое при этом у нее будет лицо.
Взгляни лучше на мои руки. Ну, могут ли эти скрюченные пальцы перелистывать страницы со старыми школьными развлечениями?
— Сегодня общешкольное собрание было. Говорили про летнюю практику в колхозе.
— Где этот колхоз находится?
— Где-то в ста двадцати километрах от Ленинграда. Сабск называется. На Сабе реке.
— «Са-абск»… три согласных. Так только кошку можно назвать.
— Там будет не до кошек. За две недели туда отправляют строительную бригаду. Они будут строить бараки с нарами.
— Ты это таким тоном говоришь, будто сам записался в строительную бригаду.
— Может, и записался.
— Думаешь, справишься?
— Дурное дело нехитрое. Освоим.
Как ему хочется, чтоб на него смотрели как на героя. Я же не против. Я согласна. Готова стать восточной рабыней, только бы эти серые глаза не прятались за ресницами.
Ну, пожалуйста, глаза, милые, посмотрите прямо на меня. Не оставляйте меня одну с болезнью и кошмарами. Позвольте уцепиться за вас как за ниточку и выкарабкаться из-под этой раздавливающей тяжести!
— На, возьми расческу, причешись.
— Что, очень лохматая?
— Жуть.
— Забавно, ты всегда носишь с собой расческу. Расческа в футляре — символ твоей аккуратности.
— Чего, нельзя, что ли?
— Почему «нельзя»? Просто рядом с твоей расческой я чувствую себя побирушкой.
Нет, не помогут мне эти глаза. Вон как вскинулся из-за ерундовой расчески. Ларка права — ненавидит он меня,
— Пшеничный, дай-ка руку, я тебе погадаю.
— Выдумала тоже…
Вот две рука, его и моя… Будь сейчас Сталинское время, смогла бы его рука сунуть мои пальцы в дверную щель? А может, она сама превратилась бы в месиво из костей и крови?
— Ну, чо ты там видишь?
— «Юность спокойную, старость достойную, сердцу незлобному мир упования».
Опять зло взглянул. А мои лапы с обломанными ногтями боятся его рук! Вон как спрятались под одеяло!
Ушел. Дверь захлопнулась. Ну-ка, руки, вылезайте. Как вам не стыдно! Вы ведь не живете в то страшное время. И никогда не будете в нем жить. Экие вы глупые: влажные, горячие. Или вы думаете, что боль передается из одного времени в другое?
А вдруг передается? Вдруг это как резонанс, звон одного колокола вызывает гул всех остальных? Ведь если даже простая медь отзывается, то человек-то сложнее. В нем обязательно отзовется боль всех предыдущих веков.
Как же тогда быть со счастьем, которое, как птица для полета?
— Во-от ходють — слуги ей тут кто-то! То звонють, телефон обрывають, то шляються. Никакого Ксении покою…Чо бабка-то за тобой не ходить?
— Она болеет.
— А матка чо по беллютню не сидить?
— У нее ответственная работа.
— Ну-ну, чаю-то принесть? С сушкою?
— Нет. Спасибо. Я потом…
А ведь Ксения ко мне неплохо относится. А что кричит, так это у нее форма существования такая.
Неужели и Ксении — птицы для полета? Нет, пожалуй, Ксения не взлетит, если я не отщипну ей кусочек своего летательного вещества.
— Ты чего в школе не была? Ты же хвастала, что никогда не болеешь?
— Что, Лар, в школе без меня пусто стало?
— Ну, не сразу. Эдак, к уроку третьему. Ларуська у тебя была?
— Нет.
— А Пшеничный?
— Лар, давай я тебе по руке погадаю.
— Глупости какие. Ну, давай. Или нет, не надо. Видишь, какие у меня пальцы короткие, прямо как обрубки.
— Чего ты вздрогнула? Это у меня папочкино наследие. Давай я лучше сама тебе погадаю.
— У меня температура, заразишься.
— Плевать. Мне, может, тоже хочется поболеть. Итак, пальцы у тебя длинные…
— У меня же мама хирург.
— Линия жизни разветвляется, что говорит о том, что замужем ты будешь два раза.
— Почему же два?
— Первый муж как увидит, какая ты неряха: рубашка ночная с дыркой, книга на полу валяется, так и сбежит. Кстати, что это за книга? Ага, Лермонтов. Пшеничного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186