— Не говори, чего не понимаешь.
— Почему же его из правительства выгнали?
— Не выгнали, а заместили.
И папа ничего не хочет мне говорить.
Не знаю, но почему-то мне все время кажется, что если я не буду ходить каждый день к «Русскому дизелю», он остановится. А за ним перестанут работать все остальные заводы и фабрики в городе. И тогда вся страна начнет медленно умирать.
Странно, что никто этого не замечает. Одна только Алла с первого этажа говорит со мной не как с маленькой. Когда ее выпускают гулять с Сильвой, мы идем за сараи, садимся на корточки и делаем вид, что строим из щепок шалаш.
— Хочешь, я тебе самую-самую страшную тайну скажу?
— Хочу.
— Только смотри, никому-никому…
— Угу.
— Сталин — предатель.
— Ничего подобного: предатель — это тот, кто Сталина предал. Берия, например. А Сталин был самый главный, Как же он мог сам себя предать?
— Ничего ты не понимаешь, он всех людей в тюрьму сажал.
— Не всех, а только тех, кто хотел его отравить.
— Ну, подумай сама, как те, кто не живет в Москве, могут его отравить?
— Из других городов — это были шпионы.
— Вся страна шпионы и предатели? Так не бывает! Мы с тобой, например, не предатели, мы еще дети.
— Ну и что ж, что дети. За страну отвечают все: и те, кто на заводе работает, и те, кто учится. Вот Алекся-косоглаз или Обезьяна вырастут и тоже станут шпионами — раз они плохо учатся.
— Что ж ты хочешь, что б их тоже расстреляли?
Ой, не хочу, конечно. Хорошо, что она еще не сказала:«А сама-то ты как учишься?!»
Алла старше, умнее меня и почему-то, может быть, отдельно от всех. А я не могу. Я могу только вместе со всеми, вместе со страной.
Но все— таки какая-то тайна тут есть. Я ее чувствую. Но почему-то мне никто не хочет ее объяснить. Будто я здесь чужая.
— Хочешь, я тебе секрет покажу?
Нет у Ленки никакого секрета. Просто хвастать пришла. Вон на голове новый платок, значит, платком и будет хвастать.
— Ну, пожалуйста, брось свой журнал, и пошли в туалет. Я тебе что-то скажу.
— Мне нужно уроки делать.
— Не ври. Закрой дверь на крючок и спусти воду, чтобы Ксения не услышала.
Нет, кажется, у Ленки все-таки что-то случилось. Иначе у нее глаза бы не бегали, как мамина экспериментальная крыса по клетке.
— Ну?
— Что ну?
— Где же твой секрет?
— А что ты мне за него дашь?
— Нет у тебя никакого секрета.
— Подожди, не открывай крючок… Вот!…
Ой! Зачем Ленка сняла платок? Разве девочки бывают лысыми? Такой головы даже у стариков не бывает, у них остается хоть капельку волос на затылке.
— Что с твоими прекрасными косами?!
— Грибок. Болезнь такая. Тебе тоже придется идти к врачу. Это заразно. Может, и у тебя грибок.
— Нет!
— Да! У тебя тоже будет грибок! У всех в квартире будет!
Нет! Я не могу, чтоб мои мама и папа ходили с такой безобразной лысой головой! У меня— то ладно: все равно кос никогда не было! Но у них…Нет, к взрослым от детей грибок не пристает.
— … Не уходи… Пожалуйста…
Ленка по— старушечьи завязала под подбородком платок и села на стульчак. У нее даже лицо изменилось: раньше глаза были остренькими черными точечками, а теперь стали круглыми серыми и совсем без ресниц.
— Тебе больно было?
— Не-а. Намазали мазью, а потом щипчиками вытаскивали по волосинке.
Теперь ее в школе задразнят. С такой головой вообще в школу лучше не ходить. А вдруг это на всю жизнь? Всю жизнь дома не просидишь.
— Хочешь, я потрогаю твою голову?
— Потрогай.
Гладкая какая кожа. И теплая. Я думала противно будет.
— Давай в фантики играть.
— Давай. У тебя «Мишка на севере» есть?
— Нет.
— А мне бабушка целый килограмм принесла. У нас конфеты вообще в доме не переводятся. Но «Мишку на севере» я больше всего люблю.
— Не жиль. Ты на них дуешь, чтобы пальцами дотянуться.
— Это ты жилишь, у тебя пальцы длиннее. Про Гришина слышала?
— Нет.
— Его бабушка высудила из комнаты.
— Тебе его не жалко, он же твой дедушка?
— Ну и что, раз он пьяница, так и нечего… еще вещи из дома таскать начнет.
— Ему спать теперь негде. Я видела, как он спал у пивного ларька.
— Ну и что, раз у нас импортные вещи, так и нечего.
Мы играли в фантики, и я совсем забыла про Ленкину голову. Только когда она жилила, я говорила про себя: «лысая» и сразу же переставала на нее сердиться. Мы бы играли и дольше, если б в дверь не стала барабанить Ксения.
— Вылезайте кобылы, кому говорят! Ишь повадились туалет занимать! Места им другого нет!
— Подумаешь, уж и в туалет сходить нельзя.
— Эва, Соплюшка Германская, отвечать научилась! А ты чего глаза свои цыганские вылупила, тебя Никифоровна везде ищет!
— Зачем?
— Я почем знаю, за брикетами какими-то идтить. Батька твой выдумал — брикетами топить. Дров запастись не могут, а Никифоровна, бедная, таскай мешки на своем горбу.
Интересно, почему это торф горит? Он же ведь из перегнившего мха? Интересно, в болоте он мокрый, чавкает, а здесь сухой, плотными кирпичиками. Неудобно перед Никифоровной. У меня в сетке всего раз, два…четыре…шесть, а у нее целый мешок.
— Ты чего крутишься?
— Считаю, сколько нужно кирпичиков, чтобы натопить печку.
— Вашу-то? Много. Ваша печка с виду-то барская, а дров жрет ого-го! В мою, круглую, три-четыре полешка бросишь — и тепло, а перед вашей сто поклонов отобьешь, а она все чуть теплится.
— Зато у нее наверху корона.
— Вот и грейся с этой короны, а мне в деревню ехать надоть.
— Из-за меня? Потому что я плохо себя веду?
— Почему из-за тебя, у меня мать там больная брошена. Хотя и ты больно вольная стала. Зачем стекло в двери выставила? Ключ, чтой ль, опять забыла?
— Ага. Это самое маленькое стеклышко в двери, туда никакие воры не пролезут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186