— Слишком много людей желает вас навестить. И я им почти всем отказываю в свидании. И устала это делать. Да и перед людьми и вами неудобно. Поймите меня правильно, но здесь ведь больница, старая, маленькая, тесная… И тяжёлые больные есть.
— Я вас не понимаю, дорогая Сусанна Игнатьевна. Вы же врач. Поступайте так, как считаете необходимым.
Сусанна Игнатьевна улыбнулась:
— Ну вот и хорошо. Мне было важно заручиться вашей поддержкой. Да и вас не хотелось обижать. Пусть к вам ходит только жена.
— Согласен. Только мне бы…
— Что только?
— Мне хотелось бы ещё встретиться с Сергеевым. С моим заместителем. Он не приходил?
— Как не приходил? Приходил. И вчера, и сегодня.. Разве вам не передали его письмо? Зоя, — Сусанна Игнатьевна обернулась к столу дежурной медсестры, — ведь вы взяли письмо. Где оно?
Подошла медсестра Зоя с наполненным шприцем в руках, жестом показала главврачу на карман своего халатика.
— Не успела я.
Сусанна Игнатьевна достала конверт, положила его на тумбочку.
— Ну вот, мы с вами вроде и решили это дело. Я пошла.
— Ещё один вопрос.
— Слушаю.
— Когда выписываете Волкова из больницы?
— Сегодня.
— А в какое время?
— Да вот прямо сейчас. Подготовим документы — и до свидания. Никак не пойму, почему он так торопится. Лишнего часу в больнице не хочет провести. Уже и одежду получил. Сидит одетый.
— Да, жаль, — погрустнел Нартахов. — Как-то не получилось у меня с ним доброго разговора.
— А у меня новость, — Сусанна Игнатьевна улыбкой подбодрила Нартахова. — Звонил Гудилин.
— Да? — разом вскинулся Семён Максимович. — И что он говорил?
— Просит прощения за свой вчерашний, как он выразился, излишне резкий разговор. Говорит, пойми моё положение в этот тяжкий момент. И ещё сказал, что, как уладится дело с пожаром, пригласит меня к себе и мы обговорим все дела со строительством новой больницы. И, говорит, приступим к строительству в самое ближайшее время.
— Хорошая новость, — оживился Нартахов.
— Хорошая, что и говорить, — согласилась Сусанна Игнатьевна. — И потому молю бога, чтобы из-за всей этой истории Гудилин не слишком пострадал, по крайней мере, чтобы не сняли его с директорства.
— Молитесь, молитесь. Бог должен услышать ваши молитвы. Ведь если Гудилин берётся за дело, то берётся со всей серьёзностью. Ему верить можно.
— Я это знаю. — Сусанна Игнатьевна, прощаясь, подняла руку. — Заговорилась я с вами. Бегу, бегу. Работы уйма.
Семён Максимович ободряюще покивал головой.
А вообще-то Нартахов надеялся, что перед выпиской Волков непременно зайдёт к нему. Даже уверен был, что зайдёт. А тот, как оказалось, даже и не подумал сделать это. Даже издали не махнул рукой. «Выпишусь из больницы и непременно разыщу мужика», — успокоил себя Нартахов и взял с тумбочки письмо Сергеева.
Почерк у заместителя, надо прямо сказать, оставлял желать много лучшего: прыгающий, неровный. Он, похоже, знал за собой этот недостаток, старался выписывать буквы чётко, и потому читать его письмо не составляло большого труда. Семён Максимович мельком просмотрел обычные вопросы о здоровье, пожелания скорее выписаться из больницы и, лишь дойдя до деловых фраз, замедлил своё скорочтение.
Сергеев писал интересные вещи. Баширов передал просьбу Нартахова, хоть и нелегко ему было это сделать, и прииском не согласился с проектом приказа Гудилина. Так что с этим вроде всё в порядке. Здание электростанции строится в авральном порядке: днём и ночью, в три смены. Завтра-послезавтра здание выведут под крышу. И если удастся наладить отопление, то уже послезавтра пустят дизели, и прииск снова оживёт. В конце письма Сергеев сообщал, что завтра хоронят старика Уварова. И что в посёлке ходит слушок, что старик погиб не от нелепой случайности, а его убили. Но он, Сергеев, лично этому не верит: хоть старик и был, как казалось иным, несносного нрава, но врагов у него не было.
Что и говорить, не без колючек был характер старика, но Семёну Максимовичу Уваров нравился своим простодушием и готовностью всегда высказать своё собственное мнение. На профсоюзных собраниях старикан не раз критиковал и Нартахова, не очень-то стараясь подбирать выражения. Но ни разу Семён Максимович даже не подумал про Уварова, что тот несёт напраслину или, более того, злобствует. Хоть и нехорошо бывало на душе Нартахова, но он признавал: правильно говорит старик. А наутро Уваров встречал Нартахова широкой улыбкой:
— Ну как, не держишь на меня обиды? Ну и правильно. Я ведь добра хочу.
Нет, не было у сторожа врагов и не могло быть.
Едва Нартахов отложил письмо, как рядом оказалась медсестра Зоя со шприцем в руках.
— Ну вот, Семён Максимович, и до вас очередь дошла. Повернитесь, пожалуйста.
— Конечно, повернусь, Зоечка. Но там, куда вы целитесь, однако, не осталось уже целого места.
— Не надо преувеличивать, Семён Максимович. Вы у нас всего лишь двое суток и уже плачетесь. Иных приходится колоть по целому месяцу, а то порой и больше. Что же им-то тогда остаётся говорить?
— Вы меня устыдили.
— Больно?
— Да нет, голубушка, совсем не больно.
Нартахов умиротворённо закрыл глаза. Лёгкая всё ж рука у Зои. Кажется, одной и той же иглой колят Зоя и вчерашняя медсестра Люда, а Люда колет так, что из глаз искры сыплются. Всё зависит, оказывается, от человека.
После обеда, когда Семён Максимович заскучал от больничного безделья и не надеялся на встречу ни с какими посетителями, помня запрет главного врача, он увидел в конце коридора долговязую фигуру молодого человека и обрадовался тому, что человек явно направляется к его койке. О таких высоких людях якуты говорят, что они подобны тени лиственницы в лунную ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42