— Отдохни немного. — Девушка коснулась мокрого лба Нартахова.
Потом путь был ещё труднее. Они перебирались через заборы, шли по бесконечным огородам, таились в бурьяне, опасаясь не столько людей, сколько собак, которые то и дело поднимали лай. Незаметно для себя Нартахов втянулся в ходьбу и даже стал меньше хромать. Но прошло ещё немало времени, прежде чем Леся остановилась и облегчённо сказала:
— Ну, считай, что прошли. Вот он, овраг. И тропинка. Лес тут уже близко.
Быстро же порою сходятся люди друг с другом. Ещё позавчера днём Нартахов и не подозревал о существовании украинской девушки Леси, её решительного отца, её сердобольной матери. И они сном-духом не ведали о существовании якута Семена Нартахова. Но вот свела судьба их вместе, и нет в эту минуту для Семена людей роднее. С нелёгкой душой он уходил из дома Омельяна, но ещё труднее ему было сейчас расстаться с Лесей.
— Семён! — Леся вдруг порывисто обняла и поцеловала Нартахова. — Сеня!
Стало быть, и она сейчас испытала те же самые чувства. Семён благодарно сжал руки девушки, в неожиданном порыве нежности, разбуженной поцелуем, шептал:
— Леся, милая, моя спасительница! Леся, милая, если бы ты знала…
Никогда раньше не целовали девушки Семёна Нартахова, не успели ещё, и первый поцелуй распахнул душу парня навстречу необъятной нежности, сладко затуманил голову, и Семён впервые сказал святое слово «милая».
— Леся…
— Да…
— Леся…
Самые нежные, самые красивые слова клубились в душе Нартахова в эту счастливую и горькую минуту. Но лишь имя Леся шептал он дрожащими губами. В то время Семён Нартахов ещё не знал этой своей особенности — чем больше он волнуется, тем он скупее на слово. Но, видимо, правда в том, что порою не столько слово само важно, а важно то, как оно сказано. Да и не нужны были больше другие слова. И Леся, волнуясь не меньше парня, прошептала ответное:
— Сеня…
Где-то в середине села прозвучала автоматная очередь, заставила очнуться от сладких грёз.
— Леся, тебе надо домой.
— Будь осторожен, Сеня.
— Я постараюсь.
— Ты иди, а я немного постою, послушаю. Иди, иди, не беспокойся за меня. Я же дома.
Нелегко было Нартахову уходить первым, но разумом он понимал, что нельзя терять времени, Лесе нужно уже быть дома, и потому первым сделал шаг в темноту.
— До свидания. Возвращайся, я буду ждать.
— Я вернусь.
Тропинка скользнула в овраг, и здесь, на дне оврага, темнота стала ещё плотнее. Нартахов знал, что с пути он не собьётся: твёрдость тропинки хорошо ощущалась ногами, а ступить в сторону не давали трава и кустарник. Но путь был медленным и мучительным. Каждый шаг он делал наугад, и как ни старался Нартахов быть осторожным, он несколько раз ударялся раненой ногой о невидимые в темноте коряги и кочки, и тогда он останавливался, чтобы отдышаться и переждать приступ боли.
Лишь к серому рассвету добрался Нартахов до леса и обессиленно свалился под деревом. Но он был доволен: лес — дом родной, и голой рукой теперь его не возьмёшь. Он лежал под деревом, мысленно возвращался к последним минутам, проведённым в доме Омельяна, и уже тогда начал себя казнить за то, что не сказал приютившим его людям при прощании нужных слов и не сказал Лесе всех слов, которые теснились в его душе.
Сдержал своё слово Нартахов, вернулся к спасшим его людям…
Едва закончилась война, он был демобилизован, и хоть его с нетерпением ждали в Якутии, он отложил возвращение на родину, а поехал на Украину. И нашёл это село. Но Леси там не было. Не было ни Омельяна, ни Явдохи. И не было даже того дома, где он когда-то нашёл спасительный приют. Дом сожгли немцы. А семью Атаманюков — вот когда Нартахов узнал фамилию своих спасителей — за укрывательство советского танкиста расстреляли. Донёс на Атаманюков их родственник Павло Стецко, работавший в полиции. Так рассказали соседи.
За долгие годы войны много смертей пришлось повидать Семёну Нартахову, и иногда казалось, что душа притерпелась к потерям, очерствела, но гибель этой семьи состарила Семёна на много лет, и, пожалуй, там, на пепелище, от тяжких мыслей сыпанула на его голову крупная седина.
— Леся, Леся…
Вот тогда-то и пожалел Семён Нартахов, что не погиб он вместе со своими друзьями.
На это страшное пепелище он пришёл через два года после того, как тёмной ночью вывела его Леся на овражную тропинку и он проделал невероятно тяжкий путь от села через вражеский тыл в свою часть.
О настрадавшемся человеке якуты говорят, что он подолом рассекал мучения, носом раздвигал страдания. Всё это в полной мере можно бы было сказать и о Нартахове, шестнадцать ночей шедшем к своим. Он узнал, что такое быть между жизнью и смертью, он узнал, как прилипает от голода желудок к спине, и узнал, что ощущает попавший в травлю заяц.
Но права пословица: «Мокрый ремень не рвётся». Выдержал все отпущенные ему судьбой испытания и Нартахов. К концу шестнадцатой ночи, под утро, он, уже потерявший понятие о времени и опасности и двигавшийся как лунатик, не таясь, перешёл линию фронта и свалился в окоп прямо на руки нашим солдатам.
Лёгкий перестук каблучков прозвучал по коридору и замер около кровати Нартахова. Семён Максимович повернул голову, но ничего не увидел: сбившиеся бинты закрыли глаза. Поправив повязку, он увидел главного врача и выжидательно приподнялся на локте.
— Лежите, лежите, — Сусанна Игнатьевна успокаивающе приподняла руку. — Пришла поговорить с вами не о болезни, а совсем о другом.
— Да вы меня радуете, Сусанна Игнатьевна. Мне самому такие разговоры надоели. Слушаю вас.
— Как бы это поделикатнее начать…
— А вот так прямо и начинайте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42