— Что?! — опешил Гудилин, безнадёжно махнул рукой и тяжело пошёл по коридору. Баширов, словно извиняясь, посмотрел на Семёна Максимовича и заторопился следом.
Нартахов проводил их глазами, прикидывая, зайдёт ли Гудилин к главному врачу. Но громко хлопнула наружная дверь. И Семён Максимович понял — не зашёл.
Это был не первый конфликт Нартахова с директором прииска, и раньше случались нелёгкие споры, но такими непримиримыми и яростными они ещё никогда не расставались. Гудилин даже ушёл не попрощавшись. Похоже, что нелегко мужику. И очень даже. Нартахов глубоко вздохнул. «Ну, ладно… На работе ещё и не то бывает. Поссорились — помиримся».
А вообще-то Гудилин нравился Семёну Максимовичу. Как-никак есть с кем сравнивать: на памяти Семёна Максимовича это уже четвёртый директор прииска…
Когда Нартахов вместе с Маайей приехал, в давние теперь годы, на прииск, директорствовал здесь немолодой — или так он тогда казался? — спокойный и медлительный человек. Был он немногословен, но каждое его слово было весомо и звучало убедительнее, чем самый строгий приказ. Прииск считался тогда одним из лучших. В те времена прииск основательно обустраивался. Электростанция, баня, столовая, клуб — постройки тех лет. Что и говорить, хваткий был директор, деловой, инициативный. Вскоре его забрали в Якутск, на повышение.
После него, до Гудилина, было ещё два директора. Оба они были вроде знающими дело, оба с образованием, оба имели опыт работы с людьми, а вот что-то не клеилось у них. Они довольно подолгу просидели в директорских креслах, но уезжали тихо, без шума, так как оставляли прииск не в лучшем виде. Нартахов не раз замечал, что не всегда хороший и даже знающий человек может стать хорошим руководителем.
Гудилин же руководить умел. Но, человек взрывчатый и горячий, порой не до конца разобравшись в том или ином деле, ударялся в рыкающий крик, напирал, давил и словно вламывался в толпу, расталкивая своей широкой грудью и правых, и виноватых. Но был отходчив. И никогда не переносил личную неприязнь на производственные отношения. И если ошибался, то, едва справившись с гневом, открыто признавал свою неправоту. И за это его любили. Да к тому же при Гудилине прииск стал набирать силу, а по итогам прошлого года вошёл в ряд лучших приисков комбината, чего уже не случалось довольно много лет.
Так что Нартахов не очень огорчился из-за конфликта с директором. Прокричится — остынет. И даже посочувствовал мысленно: тяжела ноша руководителя, со всех сторон бьют, умей вертеться между молотом и наковальней. А тут очень тяжёлый случай — прииск остался без энергии. И растерялся Гудилин, заметался. Да и растеряться немудрено.
Семён Максимович прикрыл глаза и отвернулся к стене.
— Татусь, сюда!
Следуя за девушкой, старик провёл Нартахова в маленькую боковушку, где стояла узкая кровать, застланная белой накипью кружев и с целой горой подушек, стояла скамья и самодельный комод. Семена подвели к кровати, но он, взглянув на свой обгорелый, измазанный маслом, землёй и кровью комбинезон, отрицательно замычал, попятился назад.
— Экий ты, хлопче, стеснительный. Ну, тогда вот сюда, на лавку. Всё одно надо тебя обмыть и переодеть.
Лавка была достаточно широкой и вполне подходящей, чтобы можно было лечь. Не выпуская винтовку из руки, Семён лёг на спину и почувствовал, как ловкие руки девушки подсунули под голову подушку.
Леся, так называл девушку старик, принесла и поставила на комод керосиновую лампу, в комнате стало светлее, и Нартахов только тут по-настоящему разглядел своих спасителей.
Леся и вправду — он не ошибся там, у порога, — была очень молоденькой и красивой девушкой. С ясными большими глазами. А старик — старик был её отец. Это сразу бросилось в глаза, хотя и не было между ними явного сходства. Старик был довольно плотным, коренастым, со скобкой по-украински вислых седых усов. Почему-то во дворе его голос показался старческим, а теперь Нартахов видел перед собой хоть и старика, но ещё довольно крепкого.
И ещё в комнате была полная, невысокая женщина, по годам, скорее всего, ровня хозяину, с низко повязанным, почти по самые брови, чёрным платком. Нартахов и не заметил, когда она появилась рядом: столь неспешны и бесшумны были её движения.
— Ну-ка, сынок, раздевайся. Осмотреть тебя надо, перевязать.
Нартахов согласно кивнул, потянулся руками к пуговицам, но тут же замер, стыдливо посмотрев на девушку. Старик перехватил его взгляд, хмыкнул в усы и скомандовал дочери:
— Иди согрей воды, Леся, что стоишь?!
Девушка послушно вышла, загремела на кухне ведром.
— Ну, а теперь будь мужчиной, терпи. — Старик подступил к Нартахову, взялся за комбинезон.
Пожалуй, ещё никогда в жизни Семён не испытывал такой злой боли. Он корчился, словно с него живого сдирали кожу. Да так оно и было: с Семёна Нартахова сдирали комбинезон, вернее, всё, что от него осталось, вместе с кусками обгоревшей кожи.
— Терпи, казак, — атаманом будешь, — приговаривал старик, продолжая раздевать Семёна. — Наше дело солдатское такое — терпеть.
Когда в глазах стало темнеть и Семён стал проваливаться в бездонную чёрную яму, старик повелительно скомандовал жене:
— Явдоха, принеси.
А через минуту Нартахов услышал бульканье жидкости, льющейся из бутылки, а потом ощутил около своих губ холодный край стакана.
— Пей, парень, пей.
Семён жадно начал пить обжигающую жидкость, и только когда стакан опустел, понял, что пил самогон. Боль отхлынула, притупилась, мир стал зыбким и лёгким, и теперь Семён увидел, что лежит полностью раздетым. Скомканная одежда валялась на полу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42