– С другой стороны, всегда трудно выбираться из постели, – сказал мужчина. – Но тебе нужно прогуляться, понимаешь, когда-то нужно сдвинуться с места. Так все делают, – добавил он неожиданно и страстно.
Самюэль взял еще бутылку пива у девушки, похожей на Джоан Кроуфорд.
– Это последняя. Выпью и пойду, – сказал он, вернувшись за столик.
– С чего ты взял, что мне интересно, сколько ты выпьешь? Сиди здесь хоть целый день. – Мужчина снова разглядывал свои ладони, раздражаясь все больше, – Разве я сторож брату моему?
Рональд Бишоп все еще стоял у стойки.
«Мортимер-стрит настигла меня, – с горечью подумал Самюэль, – даже в споре с хиромантом из привокзального ресторана». Спасения не было. Но не спасения хотел он. Мортимер-стрит была безопасной щелкой в стене, где можно спрятаться от ветра в чужой стране. Он хотел приехать и попасться. Рональд был похож на фурию со сложенным зонтиком. Придите, миссис Россер, в бежевом салфеточном пальто и форменной шляпе на кудрявой голове, выкрикивайте между столиками провинциальные новости, будто это ставки в висте. Мне не укрыться от вашего гнева даже на одиноком утесе среди птиц; клювом, раскрытым как хозяйственная сумка, вы будете кромсать и щипать меня, пока я не свалюсь к рыбам в море».
– Терпеть не могу, когда суют нос куда не еле дует, – сказал мужчина и поднялся. По дороге к стойке он задержался у столика, где сидела ирландская проститутка, и выгреб из-под блюдца монетки.
«Стой, вор!» – тихо сказал Самюэль. Никто его не услышал. У официантки – муж-туберкулезник, которому не хватает на лечение. И двое детишек, Тристрам и Ева. Он быстро переменил имена. Том и Мардж. Он подошел и подсунул под блюдце шестипенсовик как раз к приходу официантки.
– Он упал на пол.
– Правда?
Возвращаясь к столику, он видел, как официантка разговаривает с тремя мужчинами у стойки и кивает в его сторону. Один из них – Рональд Бишоп. Другой – человек с родимым пятном.
Ладно, ладно! Если бы он не переколотил фарфор, то следующим же поездом вернулся бы назад. Осколки уже вымели, но слезы еще льются по всему дому. «Мама, мама, он засунул мое вышивание в дымоход», – слышался ему плач сестры в свистке кондуктора. Цапли, цветочные корзинки, пальмы, мельницы, Красные Шапочки погибли в огне и саже. «Дай ластик, Хильда, я сотру уголь. Теперь я лишусь своего места. Другого ждать не приходится». «Мой чайник, мой голубой сервиз, мой бедный мальчик». Он не стал смотреть на стойку, где неслышно издевался над ним Рональд Бишоп. С первого взгляда официантка догадалась, что он крадет медяки из жестянок слепых, а их самих заводит на проезжую часть. Человек с родимым пятном сказал, что он показывал неприличную открытку посетительнице в шубе. В перестуке чашек ему мерещились осуждающие родительские голоса. Он уставился в книгу, хотя строчки шатались и наползали друг на друга, будто слезы покинутого дома катились за ним по рельсам и втекали в эту жаркую подозрительную комнату и – по пропитанному чаем воздуху – в его глаза. Но образ оказался неудачным, и книга была выбрана ради окружающих. Он не мог ни понять, ни полюбить ее. «Мои счета». «Мои салфеточки». «Моя синенькая тарелка».
Рональд Бишоп вышел на платформу.
– Увидимся, Рон.
Рональд вспыхнул и сделал вид, что не узнал его.
«Одно приятно, – сказал себе Самюэль, – я не знаю, что со мной может приключиться». Он улыбнулся официантке за стойкой, и она виновато отвела взгляд, как будто он застукал ее за кражей из кассы. «Не так уж я невинен, если разобраться, – подумал он. – Я не жду, что выберется из угла старый, замшелый Фейджин, от которого разит характером и историями, и поведет меня в свой огромный, шумный, отвратительный дом, никакая Нэнси не будет дразнить мое воображение на кухне, полной салфеток и манящих, неубранных кроватей. Я не рассчитываю, что хор падших женщин в плюшевых одеждах и разрекламированных бюстгальтерах запоет и запляшет вокруг маленьких столиков, как только я войду в Лондон, бренча медяками, невинный как Копперфильд. Мне хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать соломинки в моих волосах».
«Тише! Я тебя знаю, – сказал он, – ты, ты – злоупотребляющий Терпением, шпион замочных скважин, хранитель обрезков ногтей и ушной серы, ты – изнывающий по силуэтам в Ракитниковом тупике, ищущий бедра в библиотеке Любимых классиков, Сэм-с-Пальчик, подглядывающий из своего окошка в ветреные дни».
– Я совсем не такой, – сказал он, глядя, как возвращается к столику и усаживается напротив человек с родимым пятном.
– Я думал, ты ушел, – сказал человек. – Ты же сказал, что уйдешь. Ты тут уже целый час.
– Я все видел, – сказал Самюэль.
– Я знаю, что видел. Как мог ты не видеть, раз смотрел на меня? Не то чтобы я нуждался в этих двух пенсах, у меня в доме полно мебели. Три комнаты, набитые до потолка. У меня хватило бы стульев, чтобы усадить весь Паддингтон. Два пенса есть два пенса, – сказал мужчина.
– Но это были ее два пенса.
– Сейчас у нее есть шесть пенсов. Четыре пенса чистой прибыли. И какой тебе убыток в том, что она думает, будто ты пытался стянуть ее чаевые.
– Это были мои шесть пенсов.
Мужчина поднял руки. Его ладони оказались сплошь покрыты чернильными расчетами.
– И они толкуют о равенстве. Какая разница, чьи это были шесть пенсов? Они могли быть мои или чьи угодно. Уже хотели звать заведующую, но я был категорически против.
Они помолчали несколько минут.
– Решил, куда направишься отсюда? – произнес наконец мужчина. – Когда-нибудь придется двигаться.
– Я не знаю пока, куда пойду. Ни малейшего представления. Я поэтому и приехал в Лондон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19