Рассказы –

OCR Busya
«Дилан Томас «Портрет художника в щенячестве»»: Азбука-классика; Москва; 2001
Аннотация
Дилан Томас (1914–1953) – валлиец, при жизни завоевавший своим творчеством сначала Англию, а потом и весь мир. Мастерская отделка и уникальное звучание стиха сделали его одним из самых заметных поэтов двадцатого столетия, вызывающих споры и вносящих новую струю в литературу. Его назвали самым загадочным и необъяснимым поэтом. Поэтом для интеллектуалов. Его стихами бредили все великие второй половины двадцатого века.
Детство Томаса прошло главным образом в Суонси, а также на ферме в Кармартеншире, принадлежавшей семье его матери. Эти поездки в деревню и их контраст с городской жизнью в Суонси, стали основой для большой части его творчества Томаса, в особенности его рассказов и радиопостановок. Также важным источником вдохновения писателя были валлийский фольклор и мифология.
Дилан Томас
Посетитель
Его руки устали, хотя всю ночь они лежали поверх простыней на постели, и он поднимал их, чтобы только поднести ко рту и к своему обезумевшему сердцу. Вены тянулись, как болезненно синеватые ручьи к бесцветному морю. Рядом с ним струился пар от молока в треснувшей чашке. Он чувствовал аромат утра и знал, что петухи во дворе запрокидывали назад головы и выкликали солнце. Чем были эти простыни на нем, если не погребальными простынями мертвого? Чем были эти часы с деловым голосом, тикающие между фотографиями матери и умершей жены, если не голосом давнего врага? Время милосердно позволяло солнцу освещать его постель и безжалостно вызванивало уход солнца, когда приближалась ночь, и ему еще больше не хватало алого света и прозрачного тепла.
Райанон ухаживала за мертвым и подносила треснувший край чашки к мертвым губам. То, что билось под этими ребрами, не могло быть сердцем. Сердца не бьются в мертвых. Когда он лежал, готовый к последнему испытанию измерительной ленточкой, Райанон вскрыла его грудную клетку ножом для книг, вырвала сердце и вложила часы. Он слышал, как она сказала в третий раз: «Чудесное молоко, выпей». И, чувствуя, как оно течет, оставляя кисловатый привкус на языке, а ее рука поглаживает его лоб, он понимал, что не мертв. Он был живым человеком. Миля за милей месяцы перетекали в годы, завершая иссякшие дни.
Сегодня Каллаган присядет рядом и поговорит с ним. В глубине сознания он слышал, как спорили голоса Каллагана и Райанон, пока он не заснул, ощущая вкус крови слов. В руках была усталость. Он рассматривал свое вытянутое, бледное тело, замечая ребра, пронзавшие кожу. Его руки держались за другие руки и подбрасывали мяч высоко в воздух. Теперь это были мертвые руки. Он мог ворошить ими волосы, или сложить их неподвижно на животе, или спрятать их в ложбинке на груди Райанон. Неважно, что он делал с ними. Они были так же мертвы, как стрелки часов, и двигались как заведенные.
– Закрыть окна, пока солнце не станет теплее? – спросила Райанон.
– Мне не холодно.
Он мог бы сказать ей, что мертвые не чувствуют ни холода, ни тепла, солнце и ветер никогда не проникнут сквозь его оболочку. Но она бы безобидно рассмеялась и поцеловала его в лоб и сказала бы ему: «Питер, что печалит тебя? Однажды ты встанешь на ноги». Однажды он пройдет по холмам Джарвиса призраком мальчика и услышит, как люди скажут: «Вот идет призрак Питера, поэта, умершего задолго до своих похорон».
Райанон заботливо укрыла его плечи, поцеловала, пожелав доброго утра, и унесла треснувшую чашку.
Человек с кистью провел цветную борозду под солнцем и раскрасил кольца, обводившие круг солнца. Смерть шла в человечьем обличье с косой, но в тот летний день ни один живой стебель не будет скошен.
Больной все ждал и ждал своего посетителя. Питер ждал Каллагана. Его комната – это мир внутри мира. И он сам вмещал в себя целый мир, летящий по кругу, и в нем тоже вставало солнце и садилась луна. Каллаган был западным ветром, и Райанон сметала озноб западного ветра, подобно ветру с Таити.
Рука дотянулась до головы и замерла, камень на камне. Никогда еще голос Райанон не был таким далеким, как в тот миг, когда уверял его, что кислое молоко было чудесным. Кем же была она, если не возлюбленной, исступленно взывавшей к своему любимому сквозь покров гроба? Кто-то в ночи вывернул его наизнанку и опустошил, оставив одно фальшивое сердце. Под доспехами ребер оно было чужим, как было чужим биение крови в ступнях. Его руки не могли больше ни совершать движения, ни обвиться вокруг девушки, чтобы защитить ее от ветра или грабителей. Не было ничего больше под солнцем, кроме его собственного имени, а поэзия стала лишь словесной струной, натянутой на прутике для фасоли. Он лепил губами крохотный шарик звука, придавая ему некую форму, и выговаривал слово.
Мертвые не ждали до завтра. Невыносима мысль, что после еще одной ночи, проснувшись, жизнь снова пустит свои ростки, словно цветок, прорастающий сквозь щели гробовой крышки.
Вокруг него была просторная комната. Лживые подобия женщин, вставленные в рамы, рассматривали его. – Вот лицо матери, пожелтевший овал в рамке из старинного золота, поредевшие волосы. А рядом с ней умершая Мэри. Каллаган дул изо всех сил, но стены вокруг Мэри никогда не рушились. Он думал о ней, прежней, помнившей своего Питера, милого Питера, и глаза ее улыбались.
Он вспомнил, что не улыбался с той самой ночи, семь лет назад, когда сердце его так содрогнулось, что он упал на землю. Невероятный закат солнца наполнял его силой. Над холмами и крышами плыли полные луны, и после весны наступало лето. Как бы он жил, если бы Каллаган не смахнул сети с мира одним дуновением, а Миллисент не одарила бы его своей прелестью?
1 2 3 4