Но мертвым не нужны друзья. Он щурился над опрокинутой крышкой гроба, встретив взгляд воскового человека, застывшего и бесстрастного. Он снял монетки с мертвых век и узнал свое лицо.
«Плодитесь под картонными крышами, – кричал он, – покуда я не смету ваши карточные домики одним рыданием, исторгнутым из моих легких». Когда пришла Мэри, не было ничего между чередой дней, кроме восторга, которым он ее окружил. Его дитя во чреве Мэри убило ее. Он почувствовал, как тает тело, и люди, которые были когда-то легче воздуха, проходили, подкованные железом, сквозь него и над ним.
Он закричал: «Райанон, Райанон, кто-то подбросил меня и ударил в грудь. Кровь сочится по капле во мне». «Райанон!» – кричал он.
Она поспешила наверх и, одну за другой, вытерла слезы на его щеках рукавом платья.
Он лежал тихо, пока утро зрело и превращалось в достойный полдень. Райанон входила и выходила, и ее платье, когда она склонялась над ним, пахло клевером и молоком. С непривычным удивлением он следил за ее бесстрастными движениями по комнате, за скольжением ее рук, когда она смахивала пыль с мертвого лица Мэри в рамке. Он подумал, как удивленно мертвые следят за движениями живых, угадывая грядущий расцвет под трепетной кожей. Должно быть, она напевает, переходя от камина к окну, расставляя вещи по местам, или тихонько жужжит, как пчела за работой. Но стоит ей заговорить, или засмеяться, или задеть ногтем тонкий металл подсвечника, звякнувший колокольчиком, или комнате стоит внезапно наполниться птичьим гамом – он снова заплачет. Так сладко было смотреть на замершие волны белья на постели и ощущать себя островом, затерянным в южном море. На этом острове роскошных и невиданных растений зерна рождали плоды, свисавшие с деревьев, а те, что были не больше яблок, морские ветры сбрасывали на землю и превращали в убежища летних личинок.
И, задумавшись об острове, затерянном где-то в южных далях, он вспомнил о воде и почувствовал жажду. Платье Райанон шелестело, это было похоже на нежное журчание воды. Он подозвал ее к себе и коснулся выреза платья, ощутив воду на своих руках. «Воды», – попросил он и стал рассказывать, как в детстве лежал на скалах и его пальцы повторяли прохладные очертания озерной глади. Она принесла воду в стакане и держала стакан на уровне его глаз, чтобы он видел комнату сквозь преграду воды. Он не стал пить, и она отставила стакан в сторону. Он мысленно погрузился в прохладу морских глубин. Теперь, летним днем, сразу после полудня, ему опять хотелось, чтобы воды сомкнулись над ним, но чтобы он стал не островом, поднявшимся над водой, а зеленым уголком на дне и чтобы рассматривал там плывущие стены пещеры. Он подумал о каких-то бесстрастных словах и сочинил строчку об оливковом дереве, которое росло у озера. Но дерево было древом слов, а озеро рифмовалось с другим словом.
– Садись, почитай мне, Райанон.
– Сначала поешь, – сказала она и принесла еду.
Было невыносимо думать, что она спускалась на кухню и своими руками готовила ему пищу. Она уходила и возвращалась с едой так же просто, как ветхозаветная дева. Ее имя не значило ничего. От него веяло холодом. Она носила странное имя, похожее на библейское. Такая женщина омывала тело, снятое с креста, и ее прохладные, умелые пальцы прикасались к зияющим отверстиям, как десять благословений. Он мог бы крикнуть ей: «Постели душистой травы мне под руки. Твоя слюна будет мне благовонием».
– Что тебе почитать? – спросила она, присев наконец рядом с ним.
Он покачал головой, не слушая, что она читала, и, пока звучала ее речь, он не замечал ничего, кроме интонаций голоса.
– Как образ в зеркале, как тени, что бродят по воде,
Как сон, как резвый смех ребенка,
Как голос голубя лесного, как музыка вдали.
Она дочитала до того места, где червь забрался на лист ландыша.
Смерть снова отступила от его тела, и он закрыл глаза.
Никуда не деться ни от боли, ни от силуэтов смерти, занятых своим привычным делом, даже во мраке опущенных век.
«Разбудить тебя поцелуем?» – спросил Каллаган. Его рука остудила руку Питера.
«И все прокаженные обменивались поцелуями», – сказал Питер и задумался – а что же он имел в виду?
Райанон увидела, что он больше не слушал ее, и вышла на цыпочках.
Каллаган, оставшись один, наклонился над кроватью и расправил нежные кончики пальцев над глазами Питера.
– Настала ночь, – сказал он. – Куда мы сегодня отправимся?
Питер снова открыл глаза, увидел расправленные пальцы и свечи, рдеющие, словно головки маков. Страх и благословение снизошли на комнату.
«Не надо задувать свечи, – подумал он. – Пусть будет светло, еще светлее. Фитиль и воск никогда не должны иссякнуть. Пусть целый день и целую ночь три свечи, словно три девушки, рдеют над моей постелью. Пусть эти три девушки оберегают меня».
Первый огонек взметнулся и погас. Над вторым и третьим огоньками Каллаган вытянул серые губы. В комнате стало темно.
– Куда мы сегодня отправимся? – повторил он, но не стал ждать ответа, сбросил с кровати простыни и поднял Питера на руки. Его плащ, влажный и душистый, был совсем близко – у лица Питера.
– О, Каллаган, Каллаган, – сказал Питер, прижимаясь губами к черной ткани. Он чувствовал движения тела Каллагана, его мышцы, то напряженные, то расслабленные, покатую линию плеч, удары ступней по бегущей земле. Он прятал лицо от дуновения ветра, который пробивался сквозь слои глины и известковой почвы. Только когда ветви деревьев стали царапать его спину, он понял, что обнажен. Чтобы не закричать, он впился губами в потную складку кожи. Каллаган тоже был обнажен, как младенец.
1 2 3 4