«Предупреждаю, мышьяку наложу, за своим сыром не приходите, чтоб я вашей ноги там не видела»; Ориорд Уцьюн сказала, вернее, Сельсовет сказал: «Вышлем из Цмакута, Шушан, решением Совета выселим, веди себя хорошо»; глаза у ребёнка заплыли, и уши, наверное, заложило, но присутствие матери-защитницы почувствовал, сказал: «Мама»; горло у неё перехватило, сказала: «Да, радость, маму твою хотят из этого вражьего села выслать, но твоя мама никому тебя не отдаст, возьмёт на закорки и босиком в путь отправится, твоей мамы род привычен, пойдёт, найдёт справедливость на белом свете». Народ обступил их, стоит возле каранцевских домов, ну прямо сцена и зал; сказала (Шушан): «За труды мои воздаёте, стольким людям хлеб раздаю, столько народу мой хлеб ест»; сказала (Шушан, одна только Шушан говорила): «Вы что же, не боитесь, что жалобу напишу, комиссию из центра потребую, по защите вдовых баб». Уцьюн идею перехватила, Уцьюн привела комиссию, но не нашла в себе столько благородства, чтобы не упомянуть случайно сказанные о хлебе слова, — пошли-посоветовались и склад у Шушан решили отобрать. Тигран из центра пригрозил: «Вы у этих сирот их хлеб не отнимайте, а не то сяду на лошадь, худо вам придётся». И всё время было тепло, была постоянная весна, всё время лето было, в доме из-за блох спать невозможно было, в постель пучками закладывали траву против блох, мелкую такую ромашку — не действовало, скинув одеяло, садились средь ночи, искусанные; скотины в селе, можно сказать, совсем не было, цветы разрослись, из окон и дверей в дом лезли, у кого пчела была — день и ночь работала-гудела, каждый час новое пчелиное семейство, такие были времена… Пчела его будто не кусала, чужая лошадь не лягала, на его пути молодые невестки будто бы умолкали и головы склоняли; фальшивый Христос не смог собрать улей, ждал, когда стемнеет и пчела успокоится, и пасека звенела, осатанелая. Мать как подняла его тогда с земли и поставила между грядок, Средний Чёрный — от горшка два вершка — так с тех пор и клокотал весь, подожжёт, мол, пасеку, всё равно; «Увидишь, — говорил матери, — подпалю», мать смеялась, руки в бёдра, гордо хохотала, перед всеми соседями похвалялась: «Не Ростом и не кто-нибудь ещё — этот Чёрный один в Тиграна, этот спалит»; но ребёнок всё же был напуган — издали камень швырнуть и особенно презрительный взгляд метнуть, мол, всё равно моей жертвой будешь — это сколько угодно, но с керосином в руках на пасеку идти остерегался; обламывая пальцы, обдирая бока, приволокла со склада здоровенный кусок каменной соли (Шушан), под тахтой у них лежал; достал (Средний Чёрный), перекатывая-перекатывая, допёр до их родника и бросил там, чтобы их скотина и особенно буйволица, которую ребёнок люто боялся, отравились, увидела (Шушан) свою каменную соль возле их родника — лошадь Алхо грызла её, — взяла соль, взяла лошадь Алхо — пришла в сельсовет, дескать, старик со старухой детей моих обманули, мою соль из моего дома колдовством увели; и хотя в селе всё смехом обернули и посмеялись всласть, мол, мальчишки Шушан вместо яда чистую соль Алхо преподнесли, — всё же план Чёрного был не так уж далёк от цели: их буйволица должна была лизать эту соль и пить воду, без конца пить воду и в конце концов лопнуть; но Старый Аветик вовремя подоспел, отнял соль и свою буйволицу от этой напасти спас, а от другой — не смог: в селе не было буйвола, и старуха со старым свою буйволицу к соли не подпускали, чтобы не захотела буйвола, пока они в близлежащих селах не выведают, не завёлся ли где поблизости буйвол; так соль Шушан сыграла свою роль — несчастная скотина томилась и тёрлась задом об балки, их хлев ходил ходуном, балки в хлеву тряслись… Их яблони, их пасека, их грядки — всё это словно на картинке нарисованное было — солнце круглый день светило им в окна, их белая тёлка была как невеста с насурьмленными глазами, чистая, ухоженная; почти Христос — Старый Аветик стоял, понурившись, рядом с буйволицей; Шушан засмеялась, сказала: «Живые и невредимые три сына твои да ты в придачу — вчетвером одного буйвола не можете заменить?» Старуха, босая, с чувяками под мышкой, Аветик с верёвкой в руках, — пустились без адреса в дорогу; сначала пришли к нашей несчастной часовенке, обошли её кругом, оттуда двинулись в Овит, Дсех, прошли старые буйволиные пастбища и пошли по берегу реки к отчему Ахпату; старуха заплакала, сказала: «Чтоб ты как буйволица Назлу мучилась, святого Акопа палка»; их буйволицу звали Назлу, их тёлку звали Хатун, солнце божий день светило им в окна, у них даже деревья имели имена и свой особый смысл, Шушан для Аветикова рода не матерью трёх сирот была, а розгами святого Якова, сухой палкой, при виде которой человек и скотина должны были обжечься изнутри; Шушан засмеялась и ушла, гогоча, а старик с верёвкой в руках и старуха с чувяками под мышкой, босая, пустились в дорогу, они были уже возле груши Врацонца Басила, Шушан с болью и смехом крикнула им вслед: «Вот так-то, пока вас самих не заденет, вы в положение другого не войдёте»; уже сходящие на нет старики были как свеча, которая вот-вот догорит, ещё кое-как дрожа держались — Средний Чёрный, от горшка два вершка, уж на что мал был, а Старого в страхе держал, Старый хотел мёдом его улестить-подкупить — не поддавался; в давние малолюдные времена, когда человек ещё тосковал по человеческому лицу, отцу Старого (тоже старому) ночью, когда тот пришёл с поля, сказали, из Ахпата, мол, новая семья в Цмакут пришла, и весть эта была о Тиграновом деде — тоже Тигране, и отец Старого передёрнулся и сказал: «Фу-ты, связывайте узлы, уйдём к чёрту из этого оврага, я ведь от них в своё время бежал…»;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45