«Вот тебе — Европа, вот тебе Америка, а это футбол, а это концерт, и чтоб я тебя в селе больше не видел».
Планшет с шеи снял и со всеми документами, копиями отчётов и спущенными сверху инструкциями положил на перила:
— Пожалуйста, и ферма ваша, и работник, сами всё и решайте, идти ему в Ташкент или нет.
Старшего Рыжего два года с работы снимали, чуть не трактором тянули, никак не уходил, пока жалоба в Москву, а из Москвы в Ереван шла, — упирался как только мог, но Маленькому Ростому показалось, что он груз ответственности с планшетом вместе положил на перила и может теперь дать себе волю, он выпрямился и с размаху налетел, набросился:
— Ты что тут народ против руководства возбуждаешь, по какому такому праву проваливаешь государственную работу?! — ни дать ни взять светлой памяти Тигран перед нами стоял, копия, тот, говорят, ежели даже сам виноват, всегда что-нибудь придумает, сам же первый и наскакивает, Ростом Маленький Старшего Рыжего всего на два года был старше, Тэвана был старше на несколько месяцев, а может, и помладше был — в первый класс вместе ходили, вообще все тут сорока — сорока пяти лет были, но так долго уже состояли в руководстве, что сами себе казались старше; как старик проворчал, сказал: — Не поколение, а наказание одно. Самовольные, — прохрипел, — неуправляемые, собственного ума ни на грош и советов твоих не слушают, ну как тут быть!
Поколение, значит, представлял один Тэван, но они не хотели обобщений, они испугались и захотели быстренько замять дело, мол, что ты, брат, отдельные недобросовестные лица есть, конечно, но вообще новый народ хороший народ и рассуждать умеет соответственно новым временам — самостоятельно. Вон, сказали, погляди, молодёжь в Дсехе красные брюки надевает и со жвачкой во рту в бильярд играет, а их руководство решило, что Цмакут старое отсталое село, пришли среди нас пастуха себе выискивать. В Цмакуте молодёжи нету, а была бы — так уж не такая, как в Дсехе. Да, что-то у них концы с концами не сходились, нелогично получалось, они тут совсем от скверного пива и осторожности ошалели. Центр говорил, внесите оживление, а то перестанем финансировать клуб, и независимо от требования центра, честное слово, иногда возникало желание поставить спектакль и прогреметь, как некогда гнедой жеребец Арцвик, на областном смотре, но чтобы они позволили себе произносить гамлетовские монологи, чтобы разрешили безумному Даниэлу вопить со сцены — да никогда, до гроба, до могилы!
Сказали — зачем гнуть спину перед стариками; вон, сказали, его парень, — Тэвана то есть, сирота, — всё равно в школу не ходит, а ежели пойдёт, по дороге в Овит только тому и выучится, что курить; пусть, сказали, заменит отца, а ежели к делу пристрастится, пусть и дальше пастушит возле отца-матери. Думали, что хорошую мысль подают, думали, косвенным образом подсказывают Тэвану, как сироту с новой мачехой сдружить, — не тут-то было. Чья была мысль, кто высказал её — вроде бы продавец магазина: в своё время над его домом тоже разразилась тяжёлая буря, пришла в дом новая жена, а продавцовы дочери её не принимают, вот и подумал, стоит человек растерянный, дай-ка я своим опытом с ним поделюсь; и зачем только он его пожалел, силой, можно сказать, заставили раскрыть рот и — хлев без хозяина тебе пример — тридцать лет зависти и недоброжелательности… замарал и себя и их, тьфу, сказали, тьфу, вон ты какой, оказывается, Ды-Тэван.
— Не хватит того, что дом мой, это самое, разрушили, себе на забор растаскали, ещё и ребёнка со школы снимаете, это чей же сирота-школьник должен за вас, совершеннолетних, овец в горах, стеречь? Мой? Почему? Совесть у вас есть? — сказал.
Ладно, подумали, дадим выговориться, а потом скажем, что это личное мнение Ашота было, Ашот к правлению отношения не имеет; но его понесло, и остановить уже невозможно было — сказал.
— У каждого добра на целый хутор, сено себе заготовили, дрова привезли-сложили, железные ворота в два слоя покрасили, и бочки для солений замочили, готовыми держите, чтобы зимой соления трескать, а у нас почему всего этого не должно быть?
Улыбнулись, подумали, шашлык, значит, сегодня ел, раз о соленьях заговорил. Ну ладно, подумали, пусть покритикует, кончит, а потом мы его в сторонку отведём и намекнём, дескать, у тебя тоже побочный доход имеется — тайные посевы фасоли в Калкаре, один из ягнят-двойняшек… но он говорил без передышки:
— Сговорились, бедную девушку прогнали, цатеровскую, это почему, поведением не такая была, а я её не в ваш дом привёл, в свой, но она Тэвана, это самое, в село тянула, как же, места бы не хватило, тесно бы вам стало, блохи наши на вас бы полетели.
Сказали, дурак, раз своей пользы не понимаешь, круглый дурак, завтра, если всем селом перебираться будем, у тебя больше всех наличными будет, глупый, раз этого не понимаешь. Хотя — одно обвинение справедливым было; ежели подвернётся, подумали, ежели шофёры лифтового завода привезут металлическую сетку, заплатим, купим для его забора метров четыреста… но столько в нём было зла и нелюбви, что плюнули и сказали — а иди ты! Оглохли, сказали, не сышим, пусть себе болтает, пусть выскажет всё и катится ко всем чертям. Одним словом, испытали сильное разочарование.
И вдруг опомнились и видят — Средний Чёрный и этот ругаются, чуть не дерутся. Средний Чёрный говорит «не пойдёшь», а этот говорит «пойду». Средний Чёрный сказал:
— Раз говорю, не пойдёшь, значит, не пойдёшь, знаю, значит, если говорю.
Как раз был удобный момент наладить отношения со Средним Черным, улестить его; Ростом Маленький прохрипел сверху:
— Не морочь себе голову, Севан, не твоя жена с ребёнком одна среди дикой природы остаётся;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45