Это что за скулёж и плач были, два-три года словно друг друга не видели, распластались на земле, ползали и скулили, всё же кобель — а как последний щенок-сопляк ныл, сейчас, казалось, от тоски дух испустит, попрыгали морда к морде, повалялись, покатались по земле, вдоволь нацеловались и только тогда немного подуспокоились. Остальные псы ничего, стояли себе, смотрели.
Иней уже высыпал, то есть ещё не иней был, но холодом порядком тянуло, Другой Тэван потерял с ноги ботинок, но всё же сумел поймать касахский тёмно-зелёный, почти что чёрный, с толстой шкурой арбуз и из ничего не значащих, между прочим сказанных Арьялом двух слов сразу же раскумекал, что между Касахом и нами перевалочным пунктом стоял дом джархечского недотёпы-дурака (то есть что он недотёпа и не его ума это дело, всем известно, но вот поди ж ты, увёл из-под носа женщин и детишек целую отару, можно сказать), и словно колом ему по голове дали — во рту пересохло и горько стало, и в эту минуту Другой Тэван принял решение, то самое, над которым Арьял пыхтел-раздумывал целых три дня, — то есть что на будущий год в этот день, вернее, от этого дня три дня обратно — такого-то октября, когда школьники спустятся с гор, джархечский дурак недосчитается двадцати пяти своих отборных овец — недосчитается и потом их тоже не найдёт… Другой Тэван, Красавчик, как был в исподнем, с пиджаком на плечах, пошёл навстречу товарищу, они перекинулись несколькими словами на ихнем, им двоим понятном языке — и приговор был закреплён.
Не скажем, что нож-подарок не был принят во внимание и батареи для транзистора не были зачтены, — совсем даже наоборот: он раскрыл нож, обследовал его, сложил обратно и положил на полку, словно не его был, не ему словно подарили. Не кинжал был, что и говорить, но на широком лезвии была бороздка, как на клинке, и копытца-рожки этим ножом вполне можно было отделывать, и овцу можно было как следует разделать, и граб толщиной в руку срезать, и никелевое колечко, между прочим, тоже имелось, к поясу чтоб приладить можно было, но он посмотрел только и молча положил нож на полку. А что касается шести батарей (все вопросы техники, будь то точка косы или радио, — всё это по его части было), — он снял крышку с транзистора, вытащил севшие батареи, новые аккуратно, как следует уложил в гнёзда, как раз был час утреннего концерта, его ребёночек сидел в кроватке, с новыми ботиночками в руках, ребёночек под музыку поплясал ручками… но как стало ему с утра муторно от решения расправиться с джархечским дурнем, так и не отпускало его, так и стоял он, кислый и безучастный, словно не была найдена пропажа и словно не вернулся его товарищ.
Невестки сказали — не знаем; как из села пришёл и увидел, что тебя нет, — всё время такой. Арьяловская Софи сказала, а то Другого жена новая имеет разве такие способности и право, чтоб посмотреть и определить настроение мужа, да к тому же после родов она тяжела на ухо стала, плохо слышит, а может, даже с детства была такая, потому что вдовцу, двух жён сменившему кочевнику пастуху, с какой бы радости отдали в жёны вчерашнюю школьницу, почти что ребёнка, не так разве? — бедняжка смотрит внимательно синими глазами и ничего не понимает. Даже и не поняла ещё, что двадцать пять овец у неё из-под носа увели. Арьял сказал — так, сказал, ну ладно, если причиной наше отсутствие было, то теперь мы обратно присутствуем, а если другое отсутствие, то никакую пропажу без убытка не обнаружить, то есть, чтоб потерять и найти в том же виде, в целости и сохранности, — такого не бывает. Сказал — не видели, лошадь не вернулась? Невестки ему — какая лошадь? Засмеялся — вот и я то же самое говорю, какая лошадь? Думали, спать завалится, сами они чаю с хлебом-сыром попьют, и день пойдёт своим ходом, а он взял да и в праздник возвращение своё обратил, но не успела ещё радость как следует войти в силу, Другой поднялся: я, дескать, пошёл. Куда это? А в Ташкент. В какой ещё Ташкент? А в такой, у меня в Ташкенте брат родной, еду за ним. Арьял сказал — вот так ты всюду поперёк встаёшь.
Софи сцеживала кровь барана, чтобы скормить собакам, — как щедрый царь, Арьял наш опрокинул пинком миску, мол, это ещё что за экономия, за скаредность такая, словно дело происходило при гостях. Кровь от забитой скотины при гостях не собирают, кровь уходит в землю, пропадает, и собакам не дают её слизывать, отгоняют, гостей стесняются, и потроха тоже выбрасывают, чтобы горожане, чего доброго, не подумали, какие, дескать, эти крестьяне жмоты, недаром поговорку такую пустили, мол: «Если крестьянин зарезал курицу — то ли курица больна, значит, то ли хозяин». Но потом Арьял всё же позволил — подставили миску, под шею подтянули, вся кровь до последней капли вылилась туда, а он и потроха самолично порубил — чтобы собаки тут потягушек не устроили, высыпал в миску с кровью, перемешал, подвинул собакам. Когда азербайджанец режет овцу, ты должен молча стать рядом и учиться, смотреть внимательно и учиться. Наши соседи азербайджанцы научили нас, что, кроме клочка красной кишки, у овцы выбрасывать нечего, но собак тоже чем-то попотчевать надо, ведь собака равный тебе в твоём деле товарищ. Даже желчный пузырь — если у тебя слабые дёсны, прополощи ещё тёплой неостывшей желчью, возьми в рот, прополощи и выплюнь — убивает заразу и укрепляет зубы, а если зубы и без того здоровые, ещё крепче сделаются. Он отделил от ножек сухожилия и тоже бросил собакам, от печени ровно половину отрезал, дал красному волкодаву. Сказал:
— Возле Шиш-Кара ещё шесть арбузов нас дожидаются, кто туда с овцой пойдёт, на обратном пути пусть прихватит…
Разрезали арбуз, младенчик тэвановский уткнулся в сердцевину, глядим, весь вымазался, так и плавает в красном арбузном соке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45