Я высказываюсь за ганноверскую. Бестужеву там открываются большие возможности, чем в Петербурге.
– Но царь Петр всегда был склонен давать дорогу молодым.
– С тех пор он успел постареть, милорд, а молодые – стать именитыми. Они не уступят своих мест какому-то Бестужеву.
Митава
Дворец герцогини Курляндской
Герцогиня Курляндская Анна Иоанновна и П. М. Бестужев-Рюмин
– Петр Михайлыч! Эй, кто там, послать ко мне Петра Михайлыча! Что это тебя, сударь мой, и не докличешься. День-деньской незнамо где пропадаешь. Часу не нашел, чтоб доложиться.
– Да я, государыня, так полагал, что к вечеру…
– К вечеру, к вечеру! Гофмейстер ты мой аль как? На первый мой приказ быть должен всегда под рукой, а ты вон как – полагал. Спать, поди, завалился.
– Виноват, государыня, кабы знать, что тебе понадоблюсь…
– А ты мне всегда надобен. Что же мне, с одними камермедхенами с утра до вечера толковать? И дела-то мои не для их ушей.
– Слушаю, государыня, прости бога ради, что прогневил. Какие распоряжения твои будут?
– Хочу портрет свой списать.
– Это как же?
– Вон сестрицу Катерину сколько раз списывали и свои мастеры, и заморские, и в мантии горностаевой, и в короне, и в одном туалете, и в другом.
– Так это ж к свадьбе, государыня.
– Что – к свадьбе! К свадьбе и одного бы за глаза хватило. Нашито женихи нас и без портретов берут, уродину кривобокую да косоглазую супругой назовут, потому расчеты государские. А я портрет хочу, чтоб повесить да глядеть, душеньку отводить.
– Самое-то себя разглядывать?
– А ты что думал? По моей судьбе мне только самою себя и глядеть. На портрете-то буду нарядная, авантажная, как есть коронованная особа. Все легче станет. Ну что ж ты, сказывай, когда персонных дел мастера достанешь.
– В затруднении великом нахожусь, государыня.
– Это еще почему?
– Так ведь европейского мастера пригласить больших денег стоит. И проезд ему, и житье пристойное, и еда. Сам портрет не мене как тысячи в две станет. Ему еще заказы будут нужны – ради одного-то версты мерить не расчет: не уговоришь.
– Нет так нет, и не нужен мне европейский. Пусть наш, русский.
– Русский – оно, конечно, тоже хорошо, да как государь Петр Алексеевич посмотрит – отпустит ли, дозволит ли сюда ехать.
– Как – дозволит? Деньги же ты живописцу заплатишь – нашито дешевле стоят.
– Слов нет, дешевле, много дешевле. Да на все воля царская. Разговоры пойдут: с чего, мол, портрет писать решила, для какой такой надобности, как оно для пользы государственной выйдет.
– Да ты что, Петр Михайлыч? Один-разъединый портрет за все годы жизни моей в этой ссылке треклятой? Объясни ты им: мол, никакой за ним хитрости нет, для души просто.
– А они мне в ответ, что, мол, Анна Иоанновна, о власти думать стала, замест Фридриха себя в правительницы курляндские метит.
– Господи! Да на что она мне, их Курляндия, сдалась! Не хочу я ее, не хочу! И всё деньги окаянные, всё расчеты. Копейку каждую в строку с детства ставили – не переплатили ли, не облагодетельствовали ли сверх меры, а то объестся, проклятое отродье, треснет еще. Денег, денег на учителей царевне пожалели. Ну от Остермана кой-как по-немецки толковать научилась, ну от Рамбурха танцы узнала, да ведь больше и нет ничего. И немецкой-то плохой, и танцы только в Немецкой слободе танцовать. Теперь ими и в Петербурге разве людей смешить. А ведь и за тех учителей денег до сего дня не заплачено. Все оба жалятся – прежде мне писали, теперь Петру Алексеевичу прошения строчат. А ведь и писать бы без ошибок надо да и знать не одно, чтоб разговор какой следует вести. В платье-то вырядить и болвана деревянного можно, вроде тех, что на Спасской башне в стрелецких однорядках стояли. А человек – он живой, ходить ему, говорить надо.
– Да что ты так уж жалишься-то, герцогинюшка. Прежним временем…
– Врешь, все врешь, Петр Михайлыч, со своим прежним временем. Теток своих царевен я, што ль, не знала, не слыхала, как на клавесинах играли, музыку сочиняли, в представлениях не хуже актеров каких заморских представляли. А тетенька Софья Алексеевна и вовсе на скольких языках да как бойко говаривала, вирши слагала. Вирши, слышишь? Хошь по-нашему, хошь по-польски, хошь по-латыни. Это дяденьке Петру Алексеевичу новых порядков захотелось, да пока ими занимался, про старые-то и забыл. Денег пожалел тоже. От двух учителей разориться побоялся, а теперь всё – не так ступила, не так сказала, дура дурой, чужим умом живи. Персоны завести не смей. Господи!
Все говорило об опале великого человека. Портреты. Легенды. Место ссылки. Вернее – портреты служили подтверждением легенд. Сельцо, переименованное ссыльным графом в Горетово, сельский дом, окрещенный Горемыкиным. Своему царедворческому просчету Бестужев-Рюмин стремился сообщить черты общечеловеческой трагедии – и делал это достаточно умело, раз они вошли в биографическую литературу о нем. На первый взгляд все представлялось очень убедительным и драматичным.
Но название Горетово слишком часто повторялось в топонимике Московского уезда. Горетов стан – административно-территориальная единица – примыкал к старой столице между селом Дорогомиловом и Тверской дорогой – нынешней улицей Горького и Ленинградским проспектом, захватывая слободы Пресненскую, Кудринскую и Новинскую. До наших дней живет в Москве и Пресня, и улица Садово-Кудринская, а Новинское скрыто за новым названием улицы Чайковского и площади Восстания. Реку Горетовку можно встретить в окрестностях Опалихи и Сходни. А бестужевское сельцо в двадцати верстах от Можайска, в излучинах Москвы-реки, чуть ниже впадения в нее Иночи, задолго до хозяйствования графа именовалось в земельных документах именно Горетовом – обычное название, ловко обыгранное старым дипломатом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22