«Буде кто учинит челобитье или прошение, или донос скопом или заговором, того имать под стражу и отослать к суду...» На контракте кресты ставили, сами на себя закон скрепляли... Нет жизни, промышленные, и в вольном краю...
Голос умолк, опять стало тихо, и на этот раз надолго.
Павел больше не спешил к редуту. Неожиданность подслушанного, сборище в развалинах форта, горечь наплавковских слов поразили его настолько, что некоторое время он стоял не шевелясь, задерживая дыхание. Он знал, как круто приходилось промышленным, но никогда ему не случалось над этим задумываться. Привычка к лишениям стирала остроту быта, заботы о пропитании, о безопасности владений; большие государственные замыслы поглощали все внимание и время Баранова и его помощников.
Пришли на память строчки письма одного из россиян, побывавшего в новых владениях. Чиновник писал о промышленных, о каторжных условиях их существования.
«...Даже соли, сей необходимейшей приправы яств наших, часто у них не бывает. Хлеб хотя и дается, но, по трудному доставлению оного, в весьма малом количестве... Из ста пятидесяти молодых и самых здоровых людей, выбранных в разных местах и присланных в Ситху, в феврале уже восемь померли и более шестидесяти лежат больные в казармах...»
Павел решил ничего не говорить о подслушанном разговоре Барановуправитель сурово бы расправился с недовольными, зато сам окончательно расстроился и не пошел на озеро.
Возвращаясь в крепость, он за мысом наткнулся на доктора Круля и архимандрита. Ананий был в белой холстиновой рясе, подоткнутой у пояса, плетеной индейской шляпе. Круль в своем неизменном сюртучке, но без чулок и башмаков. Монах и бывший лекарь ловили раков.
Ананий тыкал в расщелины камышовым посохом, суетливо отскакивал в сторону, когда набегала волна, вскрикивал. Доктор сидел на песке и, придерживая палкой какую-то морскую тварь, наставительно поучал:
Это репка... Они ест звено, соединяющ три царства природ. Минералов, растений и животные... Кожух оной репк ест составленный из известковая материя и принадлежит первый род. Иглы на поверхност кожух ест растений. Внутренност сут животный... Природа подобный произведения дарит бедный страны, уравнят своя щедрот...
«Тунеядцы»,неожиданно зло подумал Павел, сворачивая за выступ скалы, чтобы обойти «доктора естественный история» и прыгающего архимандрита. Это определение пришло ему в голову в первый раз, и теперь, тоже впервые, он подумал о том, что Баранов, по существу, одинок и один молча несет свое тяжелое бремя.
Глава четвертая
Весь день шел дождь, и только к вечеру немного посветлело, показалась плоская вершина горы Эчком. Дождь утих. За бухтой, в проливе медленно передвигались плавучие льдины. Оторванный ветром с глетчеров Доброй Погоды лед плавал тут круглый год.
Привычное зрелище неожиданно напомнило о конце лета, о близкой зиме. Еще об одной зиме на этом чертовом камне... Лещинский раздраженно встряхнул плащ, откинул капюшон. Незагорелое лицо выглядело бледным, припухшим. Словно его тоже затронул скорбут. Надвинув картуз, он зашагал к дому, обходя наполненные водой трещины в почве, мокрые бревна, вынесенные алеутами на плечах из лесу, стружки и камни. Форт продолжал строиться, и никакое ненастье не останавливало работ.
Лещинский жил наверху, в просторной горнице с массивными кипарисовыми балками, двумя окнами, выходившими на внутренний двор и залив. Единственная кривая лиственница, росшая на кекуре, достигала верхними сучьями подоконника, в непогоду скрипела угрюмо и тоскливо. Лещинский приказал Луке срезать ветки, но Серафима молча взяла лестницу, убрала пилу. Промышленный часа два просидел на дереве, пока вернувшийся хозяин не открыл ему окна. По отсыревшему скользкому стволу Лука боялся спуститься.
Крутая лестница из сеней вела прямо в горницу. Иного хода не было, и часто, особенно в дурные минуты, верхний жилец чувствовал себя отрезанным от всех живущих в Большом доме. Сегодня эта обособленность пригодилась.
Поднявшись по ступенькам, Лещинский остановился, прислушался. Внизу было тихо Серафима ушла в казарму, за дверью горницы тоже не раздавалось ни одного звука. Лишь из караульни, помещавшейся под верхней комнатой, глухо доносилась тягучая нескладная песня скучавшего обходного.
Не явились! пробормотал Лещинский.
Раздражение его еще больше усилилось, нудное знакомое чувство пустоты, как перед припадком, подступило к сердцу. Он торопливо потянул клямку, открыл дверь и сразу же облегченно выпрямился. Наплавков и тугощекий Попов сидели в горнице, и, как видно, уже давно. Гарпунщик задумчиво мешал угли в небольшом очаге. Попов, слюнявя пальцы, перелистывал календарь, найденный на столе, разглядывал картинки. Оба молчали, словно встретились здесь впервые. Так условились, если бы в комнату заглянул кто-нибудь из посторонних.
При входе Лещинского Попов шумно вздохнул, откинул книжку, распрямил литые плечи.
Долгой-то гулял, барин,заявил он недовольно.Месяц солнца не дожидается.
Наплавков не сказал ни слова.
Лещинский промолчал, повесил на рогулину картуз и плащ, пригладил волосы, закрыл на щеколду дверь. Хворь и дурное настроение пропали: Наплавков пришел, приближалось давно задуманное и решительное...
«Те deum laudamus»...неверующий, вспомнил он слова молитвы, торжествуя и тревожась одновременно. Плод созревал, нужно его умело снять.
Припомнилось четверостишие, сочиненное неизвестно кем, еще там, в Санкт- Петербурге, и подкинутое приятелями: В течение полвека Все полз, да полз, да бил челом. И наконец таким невинным ремеслом Дополз до степени известна человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174