Но вдруг идти никому не хотелось, да и были они еще угрюмы, не остыв от схватки, от бесплодных споров. Медленно овладевало ими очарование пейзажа, которому ладность монастырских форм придавала теплоту.
- А хорошо монастырек выкрасили, - пробормотал смущенно Буслов.
Чулихин повернул к нему ставшее большим и суровым лицо. Следы слез и всякий лесной мусор на его щеках скрепились в некий сумрачный гранит.
- Иди же туда, - сказал живописец повелительно.
- Он пойдет, - вставил Лоскутников, бесцельно усмехаясь.
- Иди! - повторил Чулихин.
Буслов колебался. Красота монастыря поражала его, и он хотел любоваться ею, оставаясь неподвижным.
- И мы пойдем вслед за тобой, - решал вслух последние задачи их трудного пути Лоскутников. - А если ты не пойдешь, не пойдем и мы.
- Правильно, - согласился Чулихин.
- Я не пойду, - наконец решил Буслов.
- Там келья, - поучал теперь Лоскутников с внутренним смехом. - Там свечи и лампады. И летописи там ждут тебя.
- Почему ты не идешь? - спросил Чулихин.
- Потому что не идется.
Не смущаясь мыслью, что друзья осуждают и смеются над ним, Буслов спокойно любовался монастырем. А вместе с тем в тихом упрямстве, с каким он положил, вопреки очевидной необходимости идти в монастырь, аккуратно и вовсе не пойти туда, не могло ведь не заключаться хоть сколько-то неистовства. Под внешней невозмутимостью в его душе в этот момент творилось нечто невообразимое, а еще больше, наверное, в голове. Тут словно какие-то откровенно противоречащие друг другу суждения весьма натурально сложились в одно плоское целое, как складываются крылья бабочки. Была ли действительно веская причина не идти в монастырь после всех трудностей пути, споров и даже мытарств? Ее точно не было. Буслов даже время от времени встряхивал головой, как человек, на что-то решившийся, и это могло быть только решимостью твердо преодолеть оставшееся до монастырских ворот расстояние. Но одновременно он почти ясно сознавал, что идти не то чтобы не надо, а не случится никакого греха и ничего просто неправильного, если он не пойдет. И тут еще оставалась ведущая к выбору ниточка. Но Буслов не пользовался ею и даже едва ли не пренебрегал. Он только смотрел с легкой и, пожалуй, приятной усмешкой вдаль, туда, где стояли на зеленом холме великолепные храмы.
- Так-таки и не пойдешь? - мурлыкал и иронизировал за его спиной Лоскутников.
Тут-то оно и случилось, т.е. для Буслова практически ничего, он просто не ответил, пропустил внятный вопрос приятеля мимо ушей, а для Лоскутникова как раз многое и, собственно говоря, все, ибо в том факте, что Буслов проигнорировал его вопрос, он усмотрел не только мимолетное пренебрежение к его пытливости, но и неумолимое отторжение самого его существа. Он был выброшен и остался один, в лоне дикой природы, но вне картины, на которой его друзья, или бывшие друзья, мирно и с известным удовлетворением любовались живописно расположенной на возвышении обителью. Еще и еще переходил Лоскутников от подавленного, трагического молчания к вопросам, но едва ли уже и сам слышал их. Случайно не ответил Буслов на первый, еще членораздельный вопрос, или уже тогда действовала его задумка, его жестокий замысел вышвырнуть попутчика, свидетеля его путевых невзгод и открытий, из действительности, которую явил им Чулихин? Лоскутников всматривался в Буслова, пытаясь это разгадать. Но цельность Буслова расколоть, чтобы дальше проникнуть в его душу, ему не удавалось, и к тому же теперь Буслов как будто не имел уже возможности остановить на нем взгляд, по которому Лоскутников прочитал бы истину. Этот поставивший перед собой религиозную задачу писатель стал для него неприступен. А отторжение было и впрямь жестоким, оно возвращало во времена некой обнаженности и первобытности, когда его, Лоскутникова, невинность выглядела бы прекрасно, если бы не была, как и все живое, обречена на грех познания. Теперь же такое возвращение ему было совсем не с руки, и у него не оставалось иного выхода, кроме как творить на ходу торопливые отвлекающие от тоски и возмущения легенды.
Увидел он в идеальном, наяву жестко и убедительно не состоявшемся возвышении Буслова к монастырю, что бросивший его друг, замкнувшись в себе, создал некий мечтательный и идиллический образ России, который вполне готов объявить ее действительным состоянием в прошлом. Иначе, не касаясь прошлого, тема тут не пошла бы, ведь монастырь, вдохновивший Буслова, был построен Бог знает когда в толще времен. И теперь Буслов словно говорит, по крайней мере, своим видом: именно так, именно таким путем, замыкаясь в себе и не страшась мечтаний, и должен разумный русский человек создавать образ своей России, но прежде непременно отмежевавшись от глупцов и растлителей.
Но Лоскутников-то!.. У него была, конечно, своя Россия, и от глупцов, от растлителей он, пожалуй, отмежевался, а пути, который рекомендовал и в сущности навязывал этот цельный, вымахавший в монолит Буслов, все-таки не было, а оттого как будто не было и права называться разумным русским человеком. Он понурился, огорченный своим открытием.
Глупцов и растлителей очень много, - продолжал изнурять его Буслов чудовищным, фантастическим разговором, - и приходится жить среди них, а поскольку это горе почти что неизбывно, следует ради спасения души прибегать к некоторого рода странничеству. Лоскутников тревожно огляделся. Но вот он я! Я здесь! я в странничестве, я тоже странник! А не выходило не только крикнуть, но и поверить в правду напрашивающегося ответа. Пояснял Буслов, что надо приезжать в города, где тебя никто не знает, осматривать достопримечательности и просто бродить по старым русским улицам, чувствуя свою отдельность от толпы и вместе с тем приобщенность к былому, к истории и к тому, что еще уцелело из давних творческих свершений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55