Он наращивал и расстояние между своим великолепным покоем и бестолковым смятением гостя и делал это расстояние уже непреодолимым.
- А как жить дальше? - крикнул Лоскутников, подводя свой рассказ к концу, но не видя, чтобы его действительно можно было как-то основательно закончить.
- Тебе тридцать пять лет, не меньше, - спокойно, невозмутимо возразил хозяин, - пора бы и знать.
- Что знать?
- А что как ты ни проживешь оставшееся тебе время, это и будет ответом на твой вопрос.
Сказал Буслов это и рассмеялся, довольный, что можно так просто складывать слова в нечто более или менее похожее на разумные фразы и даже толковые ответы. Лоскутников продолжал суетиться. Он большими шагами пересекал веранду из угла в угол и порой тяжело опускал голову на грудь, тем показывая, как ее, переполненную беспорядочными мыслями, неудобно носить.
- Хорошо, - сказал он, - на это ты мне уже открыл глаза, то есть на мое будущее. А я и шел к тебе в надежде на подобное. Но ведь дело не только в том, как буду дальше жить я. Не только с этим я шел сюда. Нет, не во мне дело, а в том крике, который подняли люди... в той тревоге, в том беспокойстве, которое этот крик вселил в мое сердце, да... Я встревожен, вот в чем штука. Я выбит из колеи.
- Люди сейчас часто выкрикивают разные требования, в том числе и это, то есть чтобы им дали национальную идею. Они тоже выбиты из колеи. Но не потому, что опешили от усиленной работы мысли, а потому, что знай себе испытывают эту страшную жажду и не в состоянии удержаться от вопля. Ты тут как зритель спектакля, а они-то, они как раз его участники. Согласись, им приходится гораздо труднее и хуже, чем тебе.
- Если бы я это услышал, если бы это случилось со мной в большом городе, я бы поневоле тут же наткнулся на что-то уводящее в сторону, я бы рассеялся. Но в нашем маленьком городке подобные вещи выходят откровением. Я вдруг почувствовал, что меня окружают декорации, из которых мне не выйти, за пределы которых не вырваться... и рассеяния здесь быть не может. Этот наш древний кремль... и внезапно вопль... а не потому они кричат, и я вместе с ними, не потому мы кричим, что какой-то кромешный варвар, дикий враг уже рушит башни, и надо бежать в храм, молить Бога о спасении, и в конце концов свалиться под ударом сабли... Вот видишь, я брежу...
- А и этот наш кремль - что тебе еще надо более важного? - перебил Буслов. - И будешь бредить, если не разберешься. В этом кремле случались такие смуты, что наше время против них - храм тишины и покоя. А ничего, мир вверх дном не перевернулся. Дураки ленивы, лень им заглянуть в прошлое, пораскинуть мозгами, а что-то такое подзуживает их быть как бы мыслителями и в некотором роде даже патриотами, и тогда они бросаются на самый легкий путь, вдруг выскакивают с требованием дать им национальную идею. Дать! А почему сами не берут? Почему с других взыскивают? Кто дал им на это право? На кой черт они в таком случае нужны?
- Но ужас в том, что нет ответа.
- Ответ есть, - сказал Буслов сурово.
- Да если бы я сам выдумал этот вопрос, я бы, скорее всего, нашел ответ, но когда они там в театре закричали и стали требовать, я понял, что, окажись я на месте этого дурацкого писателя, тоже ничего не сумел бы ответить. Вот почему я и забегал.
Буслов, положив сжатые кулаки на стол и поймав собеседника в угрюмую и упорную неподвижность своего взгляда, учил:
- Не будь заодно с дураками. Если мы с тобой люди культуры, ответ для нас всегда, в любой ситуации, должен лежать на поверхности. И для меня он лежит. Иконы Рублева - вот это и есть национальная идея. Кремль, романы Достоевского - все это наша национальная идея. Платонова возьми, писателя. А то еще был историк Платонов, так что если что, смотри, не перепутай.
- Был еще, вроде как, епископ или архиепископ такой, - сказал Лоскутников с торопливой услужливостью, даже как будто отважился подсказать своему речистому товарищу.
- Платонов... я о писателе... чего же еще, дорогой, какую и где еще искать тебе национальную идею?
- Понимают ли иностранцы Платонова, вот вопрос.
- Бог с ними, с иностранцами, - раздосадовано отмахнулся Буслов.
Переменился климат в душе Лоскутникова; метнувшись всем существом на родные просторы, он спросил с особой, остро и самозабвенно смеющейся или словно бы поющей заинтересованностью:
- Сам факт их существования, этих великих, в нем и заключается суть?
- Если угодно, то да, в самом факте их существования и заключается. Если ты не способен пойти глубже и вникнуть в содержание, то да, берись именно за сам факт их существования. Но я бы еще детьми заставлял наших людей читать "Историю" Карамзина, по крайней мере, три-четыре последних тома, чтобы они, как и ее первые читатели, вдруг осознали, что у страны есть история, и еще какая! Тарковского возьми с его фильмами. Вспомним и архимандрита Феодора, он отказался, читал я где-то, от монашества, но и в мирской жизни остался святым. Вот что наша национальная идея, - рассказывал Буслов. - Стихи Тютчева, книжки Бориса Зайцева. И ничего не надо выдумывать. Поздно вам, мои хорошие, - рассердился Буслов и стукнул кулаком по столу, - что-то там еще выдумывать в театре в компании с залетным беллетристом. Все уже есть. Надо только уметь пользоваться. Но только сначала научись пользоваться с любовью. Со свечкой в руке пройди вокруг кремля, да сделай сердцем так, чтобы она не погасла.
Лоскутников в задумчивости опускал низко голову, и обдумывание услышанного от Буслова странным образом погружало его в атмосферу какой-то небывалости и неслыханности, так что он и извивался, сообразуя себя с этим новым и неожиданным для него местонахождением, и оттого, в этой рискованной подвижности, его тонкая шея словно заплеталась в косу, что забавляло даже пасмурного Буслова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55