— И как я рада вас видеть!Она налила ему чашку кофе и, скинув туфли, подобрала ноги.Он пил кофе, наслаждаясь тишиной. Но Люси не долго разрешила ему молчать.— Я хочу с вами поговорить о ваших делах. Не возражаете?— Наоборот. Буду очень рад.— Мне пришло это в голову потому, что я только что читала записки Пикеринга. Он уверяет, что вы его надули.— Как?— Пикеринг пишет, что огнестойкий герой долгих маршей и безошибочных решений на поверку оказался просто романтиком.— Пикеринг был романтиком, а не я.— Ерунда. Вы только это скрываете. Что за спор был у вас по поводу де Виньи?— Де Виньи?— Ну да, Альфреда де Виньи. Вы спорили с Пикерингом по поводу «Servitude et grandeur militaires» «Неволя и величие солдата» (новелла Альфреда де Виньи).

.— Не помню.— Нет, помните. Вы сказали, что вам нравится «Laurette» «Лоретта» (поэма Альфреда де Виньи).

. Пикеринг пишет, что вы считаете эту вещь замечательной. Чем? Она такая поверхностная, романтическая…— Мне нравилась в ней тема самоотречения, — сказал Скотт.— Но ведь это — романтическая чепуха, Скотти! Неужели вас и в самом деле это привлекает?— Меня восхищал протест де Виньи против убийства, которое человек совершает хотя бы помимо своей воли. Он понимал, что стоит вам убить человека даже помимо своей воли, — и вы становитесь вечным должником, вы должны заплатить за свой проступок.— Но ведь это христианская мораль!— Ничуть. — Он напомнил ей о юноше, расстрелянном за свои убеждения, и о капитане корабля, который расстрелял его по приказу, а потом, горюя и раскаиваясь, посвятил всю жизнь невесте этого юноши: она сошла с ума, когда возлюбленный был казнен. — Де Виньи утверждает, что мы несем ответственность за свои поступки и должны расплачиваться за причиненное нами зло.— Нас учат этому с пеленок, мой дорогой романтик.— Ну да, нас учат этому религия и абстрактная мораль, а не практика, не жизнь, которая нас окружает. Мне нравится, как поступил этот капитан, а не мораль сама по себе…— Но стоит ли восхищаться человеком только за то, что он поступает в соответствии со своими принципами?— А разве этого мало?— Вот что, оказывается, вас подкупало в Пикеринге!Он запнулся и сказал не сразу:— Может быть. Да, наверно, именно это.— Так вот почему вы хотите, чтобы Черч заплатил за то, что он сделал с Пикерингом? Ну уж никак не думала, что вы так рассудочно подходите к этому… — Ей не хотелось произносить слово «убийство».— Мое отношение к этому делу очень ясное. Или, вернее сказать, оно казалось мне ясным. — Не желая разговаривать о Черче, он сказал, что де Виньи показывает и то, что память, наследие, которое оставляет после себя человек, может причинять куда больше страданий, нежели его смерть. — Разве вы не чувствуете этого в каждой трагедии? — спросил он.— Нет, — сказала она просто. — Я этого никогда не чувствовала.Он поглядел на нее, и она медленно покачала головой. Вдруг он увидел, что она плачет.— Я постоянно вас огорчаю, — сказал он, не шевелясь.— Неправда.— А в чем же дело?— Я вас дразню, — сказала она, встала, вытерла глаза и, смеясь налила ему еще кофе: — А вы, милый мой, слишком хорошо вымуштрованы.— Неужели Пикеринг писал обо мне и это? — спросил он осторожно.— Нет, этого Пикеринг не писал. Это говорю я. Вы тут сидите так, словно…Ему приятно было разговаривать, и он все еще не хотел ничего, кроме покоя.— Мне хорошо, — сказал он. — Вот так сидеть и на вас смотреть… Так бы никогда и не вставал.— Ну, тогда я заставлю вас встать!Она подошла к нему, стала тянуть за уши, за волосы и так сильно тереть ему щеки, что он вынужден был запротестовать. Потом она попыталась поднять его тяжелое, как камень, тело, но он почувствовал лишь легкие, вызывающие прикосновения ее быстрых пальцев.— Ох, уж этот мне храбрый Скотт! — процедила она негодующе, нетерпеливо, сквозь зубы. Он откинул голову, а она тянула его настойчиво и уже не на шутку, требуя, чтобы он встал, а потом подошла с другой стороны и крикнула с отчаянием:— Ну пожалуйста, встаньте! — словно от этого зависело что-то очень важное.И вдруг он увидел всполыхнувшее жаром лицо и прикованные к нему прозрачные глаза, ее молодость, порозовевшую, распаленную, которая влекла его к себе так, как никогда раньше.— Сейчас, сейчас! — сказал он быстро, чтобы хоть как-нибудь захватить инициативу в этой потешной, будоражащей игре.Она сказала: «Нет!» — и продолжала тянуть его, пока он не понял, чего она требует. Тогда он встал, легко ее поднял, хотя она и продолжала его толкать, крепко прижал к себе и не отпускал до тех пор, пока эта раздражающая борьба не стихла, побежденная каким-то другим чувством, пока ее голова, ее волосы не упали ему на шею и она не стала повторять, задыхаясь:— Скотти, да нет, я не хотела, совсем не то…— Ну и что ж, — сказал он тихонько и опустил ее на пол.— Но это важно! — сказала она, не отпуская его. — Это очень важно.Он не знал, как ему теперь быть.Она отошла от него.— Я ведь и не думала ничего у вас брать, — сказала она с грустью. — Я хотела сама отдать вам все, что у меня есть. Сама! Сама!— Т-с-с!— Вы меня не знаете, но я вам покажу, что мне ничего от вас не надо. — Она отошла от него в дальний конец комнаты и вся подобралась, словно ей надо было быстро окунуться в омут. Но женственное, надежное брало верх, а все, что было в ней жесткого, упорного, еще незрелого, смягчалось на глазах, поэтому страсть ее была такой щедрой и такой неистощимой, что он позабыл всю свою трезвость, всю свою неторопливость. И хотя он завоевал ее, а потом потерял и завоевал снова; и хотя его звали, отталкивали и звали опять, он понимал: то, что он ей давал, и было тем, чего она у него требовала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58