Требовались еще несколько слов-знаков, которые склоняли предметы к соответствующему поведению. В итоге, собственно магических талантов все это требовало от Фоманха немногим больше, чем разделывание оленьей туши.
– Фоманх, ты знаешь, что я всегда и везде, даже на смертном одре, даже в образе своего посмертного изваяния почую твою ложь.
– Да, госпожа. Но я в самом деле ни разу не отошел от ваших указаний.
Зверда лукавила. Белый снег на черных ветвях казался ей сейчас темно-серым песком на бурых водорослях. Зрачки баронессы постепенно утрачивали типическую остроту человеческого восприятия. Вслед за ними и другие признаки гэвенг-формы человек готовились выродиться безвозвратно. Поэтому баронесса сейчас не могла различить лжи и правды привычными гэвенгу способами, то есть – безошибочно.
– Верни мне все, что я оставляла тебе.
Фоманх вынул из притороченной к седлу сумы меховой мешочек, в котором перестукивались амулеты.
Зверда высыпала их на ладонь. Пять фигурок, вырезанных из тюленьего бивня. Два потешных зайца, стоят на задних лапах, потрясают круглыми щитами, на которых нарисованы недремлющие, нечеловеческие очи. Медведица с выпученными, гипертрофированными глазами. И два горбатых человечка. Один – слепец, шагает себе вперед, опираясь на посох. Второй – одноглазый, сидит, скрестив ноги, и смотрит прямо над собой, вверх. Пятерик Верной Дороги, весь в сборе.
Эти вещицы должны были проглядеть вероятный морок, буквально провертеть в нем дырку. А запредельный взор должен был сгинуть без возврата во чреве слепца с посохом.
С этого – с осмотра амулетов – и надо было начинать. Чем сильнее смазывалась для баронессы действительность, в которой обретала свою реализацию гэвенг-форма человек, тем явственней проступали контуры нескольких сопредельных ветвей бытия.
Чей-то небрегающий расстоянием перст прикоснулся к этим вещицам приблизительно неделю назад. Под круглыми очами на заячьих щитах Зверда чувствовала пульсацию двух враждебных острых зрачков, от пристального внимания которых покалывало в затылке.
Зверда с изумлением почувствовала, что этот взгляд нельзя назвать злым или смертоносным. Скорее, он сообщал об изумлении невидимого мага, о плотском желании, о внезапно вспыхнувшей нечистоплотной влюбленности в ту, которая сейчас изучает свой искаженный Пятерик Верной Дороги.
Да, другие фигурки тоже были искажены, каждая по-своему. В лучшие времена Зверде достало бы искусства, чтобы выдавить невидимому мерзавцу глаза, выломать всепроницающие персты, наконец, загнать обсидиановой остроты когти под череп далекого мага-незнакомца. О, да еще сегодня утром, окажись Пятерик Верной Дороги в руках у баронов Маш-Магарт, кудесник Вэль-Виры (а мерзавец, несомненно, служил именно барону Гинсавер) прямо за завтраком приправил бы своими мозгами мозги с горошком.
В том, что враг завтракал именно мозгами с горошком, Зверда почти не сомневалась. На Севере почти все человеческие маги следуют одной и той же диете.
Он был удивительно силен, этот мозгоед, если ему удалось в свое время превозмочь защитные свойства амулетов. И, одновременно – уязвим, поскольку, обратив Пятерик Верной Дороги против отряда Лида, он раскрывался сам и позволял зеркально обратить себе во вред силу собственного дальнодействия.
Зверде оставалось только печалиться или злиться – на выбор – по поводу того, что еще по меньшей мере полные сутки она не сможет использовать эту превосходную возможность уничтожить врага в его собственной трапезной. А к тому моменту, когда силы к ней вернутся – далекий враг наверняка оставит Пятерик, не настолько он глуп, этот неведомый мерзавец.
Лид и Фоманх хранили почтительное молчание и даже не позволили себе обменяться друг с другом хотя бы взглядом. Оба готовились к самому худшему.
Баронесса засыпала Пятерик Верной Дороги обратно в мешочек и протянула его Фоманху.
– Вы свободны, сотник. Возвращайтесь к своим людям. А вы, Лид, продолжайте. Как вам в конце концов удалось выйти к Южному замку?
– Это самое удивительное, – смиренно вздохнул воевода, проводив завистливым взглядом Фоманха. Этому, похоже, удалось отвертеться. Ясное дело – сотник из местных, потомственный вояка баронов Маш-Магарт. А ему, иноземцу, сейчас достанется за двоих. – Мы теряли направление еще два раза. Приметная развилка, которую мне вроде бы удалось признать по карте, оказалась лишней, вовсе не той, и мы свернули преждевременно. В другой раз дорога, сузившись до тесной тропы, закончилась между глубокими оврагами с буреломом. И вот когда я уже начал подумывать, удастся ли нам вообще когда-либо покинуть этот столь явно заколдованный лес, мы услышали такие раскаты грома, какие редки и по весне. Грохотало над юго-восточным пределом чащобы, тем самым, который был недостижим для нас из-за непролазного бурелома.
– Когда это случилось?
– Позавчера на закате, госпожа.
«Это была Большая Работа. Которая совершилась не „позавчера на закате“, а с моей точки зрения – сегодня вечером. Хотела бы я знать, куда сгинули для нас эти два дня.»
– Это мы с бароном стучались в небеса. Понимаете? – спросила Зверда с наивозможнейшей проникновенностью. Она пошарила рукой под меховым покрывалом, нащупала баклагу с земляным молоком и не отрывалась от нее в продолжение всей Лидовой тирады:
– Понимаю. И стоило вам постучать в небеса, баронесса, как из земли вверх ударил столб не то серой жидкости, не то мельчайшего песка. Мы видели его на горизонте. Признаться, столь мрачная картина была уже несколько избыточным впечатлением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23