Под радостные вопли учеников Костя подошел к пожарной лестнице и стал медленно спускаться, с трудом отцепляя от перекладин дрожащие руки. Сметая полицейских и кинувшихся к лестнице учителей, ученики сгрудились у высокой лестницы, и Костя, повисший на последней ступеньке, был подхвачен ими за ноги.
Его оторвали от лестницы и понесли по двору к дверям школы, вопя и беснуясь. Но тут под вой сирены во двор ворвалась полицейская машина, из нее выбежал взъерошенный толстяк, судорожно поправляющий на лице очки. Ученики бросили Костю и кинулись к машине, подхватили размахивающего руками, упирающегося толстяка и тоже поволокли его к дверям, скандируя:
«Фи-кус! Фи-кус!»
…в ожидании собственных переживаний жевать жвачку чужой мечты и прихлебывать пузырчатый искусственный напиток навязанного экраном возбуждения…
Молодая женщина с залитым слезами лицом подняла с асфальта пиджак и ботинки, подошла к Еве и, потрясая ими, пробормотала:
— Так нельзя! Это не правильно! Это возмутительно!
— Елизавета Сергеевна, успокойтесь, голубушка, я разберусь, я этого так не оставлю! — Директор погладил женщину по плечу и гневно заявил Еве:
— Вы из какой организации? Я напишу жалобу вашему начальству!
— Странный вы какой-то, — пожала плечами Ева и попыталась вытащить из-под мышки директора свою сумку. — Отдайте сумку. Все живы, разве не так? И Фикуса не надо увольнять. Чем вы недовольны?
К ним подошли учителя.
— Вы молодец, — пожилой седой историк протянул руку, — психологическая обработка по высшему уровню. Вас этому обучают? Вы не слушайте Елизавету Сергеевну, она дама нервная и портящая учеников своими страхами больше, чем отсутствием художественного вкуса. Я хочу сказать вам спасибо. — Он пожал руку Евы, чуть подумал и накрыл сверху второй рукой. — Спасибо. За ученика и за учителя физики. Это было очень артистично. Спасибо.
— Викентий Павлович, не перегибайте! — не сдавался директор. — Я хочу знать ваше имя и… Документы, пожалуйста. Должен же я знать имя женщины, которая прибавила мне сегодня седых волос!
— Отдайте наконец мою сумку.
— Простите.
— Спасибо. Пройдем в ваш кабинет?
— Зачем это? — напрягся директор.
— Я должна написать заявление, показать свои документы, направление из РОНО… Что там еще делают при поступлении на работу?
Немая сцена, во время которой у Елизаветы из рук падают ботинки.
— Не хотите же вы сказать… — Директор чуть отходит и разглядывает Еву сверху вниз.
— Браво! — обрадовался Викентий Павлович.
— Я же обещала только что Косте, что буду у вас работать!
— Не будете вы у меня работать! Этого только не хватало! — заходится от возмущения директор.
— Спорим?
Женщина смотрит на мужчину насмешливо. Она высокая, темноволосая, красивые ноги откровенно открыты — короткая юбка. Длинный пиджак, туфли на высоких каблуках. Лицо загорелое, выступающие скулы, сдерживающие улыбку пухлые губы без намека на помаду. Мужчина теряется и вдруг обнаруживает, что не может выдержать взгляд ее глаз цвета разбавленных чернил. Он отворачивается, раздосадованный, замечает ботинки, выпавшие из рук онемевшей от этих невероятных событий учительницы русского языка и литературы, и вдруг кричит, удивляясь сам себе:
— Елизавета Сергеевна, да унесите вы обувь, в конце концов!
2. Балерина
Ненавидеть можно что угодно и сколь угодно сильно, но Наденька была уверена, что никто не может так ненавидеть музыку в сочетании с ослом и лошадью, как ненавидит она. Услышав партитуру «Дон Кихота», она могла запросто свалиться в импровизированном припадке минут на пять. Иногда это было не совсем искренне, иногда это наигрывалось с талантливым нахлестом истерики, но всегда к горлу комком подкатывала тошнота, всегда — по-настоящему, с сильным слюноотделением, хотя, к примеру, к ослам в зоопарке она отвращения не испытывала, а на лошади могла даже иногда прокатиться.
Стоя с сигаретой у открытых ворот подвального этажа, Наденька с мазохистским вниманием наблюдала отгрузку осла и лошади. Подкатили трап, из фургона кто-то невидимый уговаривал лошадь выйти, а когда показалась флегматичная сонная морда осла с полуопущенными веками и обвисшими ушами, Наденька нервно затушила сигарету о стену.
— Кормили осла? — Она подошла к сопровождающему неслышно, он вздрогнул, и, почувствовав его испуг, дернула поводья старая спокойная лошадь.
— Я дал ему печенье, — сознался сопровождающий, уставившись на Наденьку с некоторым испугом. — Я только перевожу их, ничего про кормление не знаю. Мне никто не говорил. — Он повысил голос.
— Ну и чего уставился? Печенье… — Наденька качнула тремя фиолетово-красными хвостиками волос на макушке. Глаз ее мужчина видеть не мог, потому что они прятались за круглыми черными стеклышками «слепых» очков, но ярко-малиновые губы поджались, демонстрируя достаточное для такого лоха презрение. Наденька раздула ноздри, вдыхая уже знакомый запах стойла, конского пота и чуть приторный — ослиной шкуры в тепле, и от этого вздоха шевельнулась серьга в ее правой ноздре.
Мужчина хотел что-то сказать, но по рельсам подкатили открытый вагончик, переместили трап, и ему надо было отойти, чтобы завести животных в вагончик и поставить поудобней. Оглянувшись, он незаметно сунул одно печенье в напряженные холодные губы осла, а другое — в теплые и мягкие лошади, спрыгнул, протянул администратору театра бумагу на подпись.
…она настолько не замечает себя в себе, что постоянно теряется, и только сильное физическое возбуждение заставляет ее вдруг обнаруживаться в потном угаре наслаждения и пугаться восторга собственного существования…
Наденька уходила по слабо освещенному коридору подвала с изгибающимися полосками рельсов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19