Вспоминала его речи, он как бы доверял ей свои сокровенные мечты и надежды: говорил о Третьей симфонии, о новой музыке, какой еще никто до него не создавал, о божественной игре, уносящей в мир высокого идеала. Он оценил ее пианизм. Ее тщеславию льстило, что, создавая партитуру «Божественной поэмы», он думал о ней. Рожденный гением, он был и мужчиной, в его взоре она прочла обжигающее желание, так смотрел на нее Холомков. Но если там клокотал только горячий зов плоти, то к Скрябину ее влекла еще и музыка, желание духа и плоти совпали.
Брунгильда спала мало, но встала отдохнувшей, полной сил и ликования: на концерте, где будет исполнена Третья симфония Скрябина, они обязательно встретятся!
Несмотря на плохую погоду, она отправилась в консерваторию в надежде, что рутинные занятия притушат незримый пламень, охвативший все ее существо. Ее ожидания не оправдались: она была рассеянна, играя, часто сбивалась, отвечала преподавателю и сокурсницам невпопад. Кто-то принес известие, что городские власти готовятся к нешуточному наводнению, и консерваторок распустили.
На улице она простилась с подругами и решила пройтись. Мойка, обычно скучная и вялая, тяжело колыхалась у самой решетки набережной – редкие брызги перелетали через гранитные плиты. Владельцы лодок и барок, не успевшие перегнать их заблаговременно на зимнюю стоянку в Обводный канал, хлопотали вокруг своего имущества, хозяева лавок и их работники освобождали подвалы, суетились вокруг витрин, солидные дамы и господа явно торопились по домам. И только беспризорные дети, сняв опорки и сапоги, беззаботно играли у парапета, визжали, отряхивались, как щенки, убегали от дворников и городовых.
«Это Александр Николаевич, властелин стихий и божественной энергии, пробудил от спячки болотистый Петербург! – думала Брунгильда. – И когда Третья симфония достигнет своего апофеоза, восставшая Нева хлынет на берег, затопит улицы, очистит мир!»
Холодный порывистый ветер заставил ее изменить намерение. Она взяла извозчика, но велела ему ехать не на Васильевский – вода прибывала не слишком быстро, и у нее еще имелось в запасе время, чтобы добраться домой, – а на Николаевскую улицу. Конечно, она не рассчитывала встретить там Скрябина, но хотела зайти в нотный магазин, где, как ей сказали, появились новые партитуры скрябинских этюдов.
По дороге она размышляла о московских слухах об исконно русской тяге Скрябина к чрезвычайности. Правда ли, что он проповедовал сверхчеловека, аморализм, ницшеанство? Ее краткое знакомство с композитором не давало возможности составить собственное мнение о его воззрениях…
Случилось чудо – в нотном магазине его владелец, господин Цуккерман, мирно беседовал с самим Александром Николаевичем. Вчерашнее знакомство продолжилось самым естественным способом. Скинув котиковое манто и шляпку, разрумянившаяся и возбужденная Брунгильда с удовольствием обсуждала с композитором необходимые ей фортепьянные пьесы, в первую очередь, конечно, скрябиновские. Их глаза говорили друг другу больше, чем губы, иногда их руки соприкасались, и по ее телу пробегали волны жара. Неведомое прежде чувство не пугало ее – она спокойно и уверенно всем своим существом, каждым движением, словом, взглядом подтверждала его право на обладание ею. Улыбнувшись чуть виновато и доверительно, он предложил ей и господину Цуккерману послушать новый этюд, за сочинением которого провел утро.
Господин Цуккерман отдернул плотную темно-синюю штору и пригласил их в просторную комнату, где на видном месте стоял рояль. Скрябин открыл крышку, сел за инструмент, гибко откинулся. Его лицо вдруг затуманилось, тонкие пальцы бледной руки взяли первые аккорды, и в комнату, раздвигая ее стены, ворвался мятежный вихрь. Удивительно чувственная и сладострастная музыка! Брунгильда задыхалась от беспрерывной цепи диссонансов, неразрешенных и переходящих один в другой. Она, не отрываясь, смотрела на Скрябина: он странно замирал лицом, глаза его закрывались, а когда он поднимал веки, то смотрел ввысь, как бы желая улететь. Дышал он прерывисто и неровно, его вид выражал почти физиологическое наслаждение, и Брунгильда хотела разделить это наслаждение с ним.
Музыка кончилась. Трепетные пальцы еще парили над клавиатурой, будто продлевали тающий звук последнего аккорда. Брунгильда обернулась к портьере, где по ее предположению замер в восторге от тайнодействия гения господин Цуккерман, но того не было. В комнате, все еще наполненной колдовством, находились только она и композитор. Скрябин сидел спиной к ней, ссутулившись, потом медленно опустил руки и, поднявшись, повернулся и шагнул к ней.
У нее закружилась голова, она и не поняла, как оказалась в уверенных объятиях. Разомкнув губы, Брунгильда подняла лицо вверх и встретила обжигающий поцелуй. Потом мужчина ее мечты осторожно отстранился, по-прежнему бережно поддерживая ее за талию, и прошептал, склонясь к розовому ушку, так, что чудные рыжие усы над светлой бородкой защекотали щеку:
– Мы были одни на прекрасном корабле, взлетающем в бурю на гребень белокипенной волны. Такое бывает раз в жизни.
Брунгильда снова потянулась к искусителю.
– Вселенной и искусством повелевает любовь. Сегодня наш день, – он глянул в окно, за которым уже темнело, – и наша ночь.
Он крепко сжал ее локоть и повлек к выходу. В дверях их встретил господин Цуккерман. Они задержались, чтобы вместе с ним распить мадеру по случаю рождения нового этюда и как лучшее средство от петербургской сырости…
Задержка помогла Брунгильде несколько прийти в себя, и она, вспомнив о родителях, попросила господина Цуккермана позвать посыльного, чтобы черкнуть несколько строк домашним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73