В ту самую баржу, на которой были женщины и дети.
Все заволокло едким дегтярно-черным дымом. Не раздеваясь, мы бросаемся в воду. Я вытаскиваю за волосы какую-то обезумевшую женщину. Ленька Балюк спасает трех человек и ныряет снова. У него на руках дрожит худой мальчонка. Посиневшее личико, острые ключицы, сведенные судорогой ножки… «У, сволочи!»— Ленька грозит кулаком уходящему самолету. Его лицо перекошено.
Мало-помалу рассеивается дым. От баржи остались только бревна, доски и щепки. Из двухсот человек спаслось не больше сорока. Мы размещаем их в кают-компании, которая напоминает госпиталь.
В этот день старший лейтенант Семин заперся в каюте и выпил всю водку, которая еще оставалась в бутылке, валявшейся у него под койкой.
О том, что произошло под Мышеловкой, хлопцы, как по уговору, даже не заикаются. И я тоже молчу. Молчу день, второй, третий, а потом, не вытерпев, рассказываю обо всем Семину. Меня мучит совесть. Мне кажется, что это по моей вине погиб под Мышеловкой матрос Николай Макухин.
Он был обыкновенным, немного угловатым парнем. Он ничем решительно не выделялся: редко выступал на политзанятиях, исправно нес службу. Что еще я знаю о нем? Пожалуй, больше ничего… Быть может, он был обижен несправедливостями жизни, быть может нуждался в дружеской поддержке и в теплом слове участия? А мне казалось, что он просто замкнут и молчалив, что он один из тех, кто ничего не принимает близко к сердцу… Не знаю почему, но мне казалось именно это. Стало быть, можно вместе съесть не один пуд соли и все-таки не узнать человека как следует. Так уж повелось: мы мало думаем о людях, которые шагают с нами рядом по жизни. малодумс; . дях, которые шагают с нами рядом по жизни.
Семин внимательно слушает, склонив по привычке голову набок.
— Еще хорошо, что так все кончилось, — говорит он, не поднимая глаз.Могло быть хуже. Надеюсь, ты понимаешь? Немцы могли пробраться к кораблю и… — он не договаривает, поднимает на меня холодные, жестокие глаза.Тогда бы тебе не сдобровать, Пономарев. Я бы тебя сам расстрелял… Но смерть Макухина на твоей совести.
Я молчу, понимая, что Семин прав.
— Война, а вы к теще в гости ходите, — продолжает Семин. — Тебя кто подбил на это, Мелешкин или Тарасюк? Ладно, можешь не отвечать. Догадываюсь, что это дамский мастер напаскудил. Но ты, Пономарев, тоже хорош. В такое время…
Семин распекает меня медленно, долго, а я — ну, не странно ли? — рад этому. Мне становится как-то легче, просторнее. То, что проделывает сейчас Семин, у нас на заводе называлось «снимать стружку». Он «снимает» ее, и с меня как бы сваливается тяжесть, которая давила все эти дни.
— Можете быть свободны, — говорит напоследок Семин строго-официальным тоном, и я поворачиваюсь согласно уставу через левое плечо.
«Кремль» идет из Канева в Ржищев. В прежние времена мы прошли бы эти 70 километров меньше чем за четыре часа. А теперь плетемся сутки. По непроверенным данным, немцам удалось прорваться к Днепру. Они совсем близко. Поэтому судовая рация работает только на прием. Мы часто останавливаемся. Ждем темноты.
— Авось проскочим, — говорит Семину Серо-штан, который стоит на мостике. — Только бы машина…
Его легко понять. Машина на «Кремле» старая. Судно давно не было в ремонте. Топки еще так сяк, а вот трубки котла потекли. Надо бы их вырезать, заменить. Не мешало бы стать на котло-чистку, поработать шарошкой. Но об этом не приходится думать. Сейчас одна надежда — на форсировку.
Внизу, в кочегарке, вахту несут двое — Харитонов и его напарник. Я и Ленька Балюк спускаемся им на подмогу. Харитонов обнажен до пояса. На шее у него красная косынка, похожая на пионерский галстук. Сидя на ящике с углем, он что-то напевает себе под нос.
— А, чистенькие пришли, — говорит он и машет рукой. — Привет аристократам. Смотрите, не запачкайтесь.
— Ладно, будет тебе…— Я присаживаюсь рядом и закуриваю. Тем временем Ленька Балюк выбирает себе лопату по вкусу.
Машина «Кремля» работает на малых оборотах. Слышно, как она натужно дышит. Кочегарку тускло освещают две лампочки. Поблескивают стекла манометров. Уже двенадцатый час ночи.
— Сейчас начнется…— Харитонов поднимается с ящика. — Слышите?
И точно, все пространство кочегарки наполняет густой, зычный голос Сероштана.
— Полный! Самый полный!
— Есть самый полный! — отвечает Харитонов. Отстранив молоденького напарника, он становится к топке. По левую руку от него занимаем места мы с Ленькой. Харитонов орудует лопатой мастерски, за ним трудно угнаться. На вытянутых руках швыряет уголь в гущу пламени и мгновенно выхватывает лопату обратно. Прикрыв локтем опаленные брови, смотрит на огонь.
— Прибавить!
Три шага от топки к ящику с углем и столько же обратно. Огонь уже насытился, не успевает проглатывать уголь. Взглянув на помутневшее пламя, Харитонов разравнивает уголь по колосниковой решетке, сгребает шлак. Мы с Ленькой поступаем точно так же.
— Еще прибавить!
В кочегарке пляшут розоватые отсветы пламени. По металлическим плитам пола перекатываются горячие угольки. Появляется откуда-то сбоку старичок механик. Он колдует над злыми, покрытыми испариной котлами, что-то заговорщически бормочет, протирает тряпочкой тонкие стекла манометров, и просит, и сердится, и уговаривает машину одновременно. Руки его, пористые, синеватые от масла, с короткими скрюченными пальцами, перепрыгивают по вентилям, поправляют прокладочки (Парит!), ощупывают шпильки и краны. Они не успокаиваются до тех пор, пока не выжимают из уставшей машины все четыреста пятьдесят лошадиных сил.
Это предел. По корпусу корабля проходит судорога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35