Открылись госпитали для тяжелораненых, которых привозят с фронта. На железнодорожном и на речном вокзале работают эвакопункты. Не стало соли, мыла и спичек. За керосином очереди. Но самое страшное не это. Страшнее всего слухи. Всюду шепчутся. Будто бы в Боярке, в тридцати километрах от Киева, высадился парашютный десант, и все диверсанты одеты в милицейскую форму. Будто бы уже сдана Винница. Слухи ползут, ползут…
— Если бы ты знал, как я ненавижу паникеров, — говорит Тоня. — Я бы их судила по законам военного времени. Что, разве я не права? Я киваю.
Тоня работала чертежницей в проектно-конструкторском бюро. Там у них было свыше ста человек. А теперь осталось меньше двадцати. Молодые на фронте, пожилые ушли в ополчение. И только один крикун, который громче всех кричал о бдительности и о том, что все должны оставаться на своих местах, втихомолку — дворничиха видела — погрузил вещи на грузовик и ночью укатил из города.
— Даже фикусы прихватил, — говорит Тоня, — объяснив дворничихе, что они нужны для маскировки.
Тоня кривит губы в злой усмешке. Последнюю неделю она рыла окопы. Спать приходилось на голой земле, питаться — зелеными помидорами. Несколько раз на них налетали немецкие самолеты. Обстреливали из пулеметов. И было много убитых.
Она умолкает. Я осторожно глажу ее руку. Мои пальцы задевают за твердые бугорки мозолей. Милая, родная моя. Такая ты мне еще дороже. Сегодня я еще сильнее люблю тебя.
— Почему бы тебе не уехать? — спрашиваю я осторожно. — Ты сама говорила, что ваше бюро переводят в Харьков.
— Нет, я никуда не уеду, — говорит Тоня. — Не забывай, что у меня отец. Ты ведь знаешь, он работает на электростанции. Кто же будет за ним ухаживать?
Она права. Больше я не настаиваю.
— Только что я видел Валентину, — говорю я. — Встретил ее на улице с каким-то военным возле кафе «Красный мак». Накрашенная, хохочет…
Тоня пожимает плечами.
— Это что-то вроде истерики,-говорит она. — Пусть это тебя не удивляет. Решила, что настал конец света. Ну, а перед смертью, известно, не надышишься…
— Ты ее оправдываешь?
— Я? Нет. У меня достаточно сил… Танцевать и смеяться, когда вокруг столько горя? Нет…— она качает головой. — Знаешь, я как-то старше стала; сама себя не узнаю.
Она снова задумывается. Молчит, сжавшись комочком на диване. Очнувшись, спрашивает, голоден ли я, и, не ожидая ответа, выходит на кухню. Потом садится напротив и, подперев голову рукой, смотрит, как я жадно поглощаю холодные вареники.
В комнате тикают часы. Качается медный маятник. Время не остановить, стрелки приближаются к трем.
— Тебе пора, — говорит Тоня. Она поднимается, подводит к письменному столу отца, открывает средний ящик, выдвигает его и берет из отцовского «НЗ» пачку «Казбека». Наделяет меня домашним печеньем и на какое-то мгновение задумывается. Все ли? Нет, не все. Сняв со стены свою фотографию, вынимает ее из рамки и отдает мне.
Прощаемся мы на лестнице.
Тоня долго держит мою голову в своих ладонях, смотрит, не отрываясь, в глаза. Потом говорит то, что говорят все женщины в таких случаях:
— Береги себя, слышишь?
Вернувшись на корабль, я докладываю командиру, что приказание начштаба выполнено. Семин, в майке с широкими вырезами, сидит на своей койке в каюте. Случайно мой взгляд падает на календарь. Сегодня 12 июля. Я запоминаю это число. Ведь вчера ночью немецкие танки прорвались по Житомирскому шоссе почти к Святошино. А Святошино это дачный пригород, это уже Киев.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мышеловка
Немцев остановила кадровая дивизия Родимцева.
За двадцать дней немцы прошли свыше пятисот километров от Перемышля до Днепра. А на ближних подступах к Киеву они застряли.
Какая сила, какая крепость нужны были, чтобы остановить прущие на восток панцирные немецкие дивизии! Есть такой сплав — «победит». Из него делают токарные резцы. «Победит» тверже железа, тверже стали. Как в масло, входит он в чугун, снимает с бронзовых болванок курчавую стружку. Так вот, части, остановившие немцев, обрели, казалось, крепость этого чудесного сплава.
Рядом с дивизией Родимцева вышли на рубежи полки, сформированные из ополченцев.
Об этом говорит лобастый начштаба. Я стою у входа в кают-компанию и слышу его голос. Тонкий, вихляющий голос с неприятным, режущим слух повизгиванием.
Итак, линия фронта проходит по городским окраинам. На передовую ездят запросто, трамваем. За пятнадцать копеек — на фронт.
Немцы засели в Голосеевском лесу. Под утро, когда в тишине зеленеют звезды, с крыш высоких домов слышна чужая речь.
Я вспоминаю Голосеево. В жарком сосняке стоят корпуса сельскохозяйственного института. В прудах плещут королевские карпы. Глубокие балки. Раньше сюда приезжали на массовки работницы кондитерской фабрики имени Карла Маркса и стеклодувы термосного завода. Приезжали на грузовиках, располагались на травке, танцевали «Светит месяц» под баян. Как-то и мне довелось погулять с ними. В город, помню, вернулись поздно, на машине, украшенной хвоей, и в руках у девчат, притворно-испуганно ойкавших на крутых поворотах, пряно пахли полевые цветы…
А теперь в Голосееве немцы.
— Обстановка, надеюсь, ясна, — скрипит голос начштаба. — Перед нами командование поставило задачу поддержать наземные части огнем. Стволов у нас достаточно. Принимая во внимание все вышеизложенное, предлагаю двенадцать вымпелов передислоцировать в район села Мышеловка. «Димитров», «Пушкин», «Кремль»… Вести по Голосееву прицельный огонь.
По Голосееву… Это значит — по сочным солнечным пятнам на зеленой траве, по зеркальной глади прудов. Огонь по прошлому, по всему тому, что так дорого и мило немеющему сердцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35