Но все изменилось в возрасте тринадцати лет, который именуется неприятным словосочетанием «переходный возраст», и особенно неприятным он мне представляется еще и потому, что не отражает главного – изменений внутренних, которые зачастую (так уж распорядилась природа) идут бок о бок с изменениями внешними.
Ева начала обнаруживать изменения в своем теле, и это пугало и ужасало ее, как пугает и ужасает нас все неизвестное. И страх возрастал по мере того, как Ева уясняла, как подобные изменения важны для человека и как много в ее дальнейшей жизни будет от них зависеть. Состояние внутренней обеспокоенности, то, что психологи определяют как free floating anxiety, усугублялось свойственным этому возрасту аутизмом и стремлением к отчужденности. Так, Ева переживала происходящие изменения особенно остро, и порой ей даже казалось, что она утратила напрочь чувство принадлежности. Но волнение и тревога отступили, когда Ева осознала, что она не стала кем-то другим, не изменилась качественно, но что-то новое и прекрасное, доселе ей неведомое, открылось в ней.
Однако спокойствие, дарованное нашей героине, продлилось недолго. Оно нарушилось в тот самый момент, когда она поняла – первый этап разительных перемен как внешних, так и внутренних (что первично? Что здесь причина, а что следствие?), не был последним. Наоборот, это была лишь прелюдия нового образа жизни, жизни в постоянном преображении. И это показалось Еве странным и противоречивым, ведь те изменения, а порой они были куда более кричащими, чем переход из детства в волнующую пору юности, обычно назывались ростом. Вспомним хотя бы те восклицания, срывающиеся с губ давно не видевших нас родственником: «Как ты вырос!» «Как ты повзрослел!», в то время как самого человека, послужившего всплеском эмоций, вообще не заботили подобные вопросы. Он не замечал изменений в своем внешнем облике прежде всего потому, что не задавался вопросом о причине и следствиях подобных перемен. Вопросы не тревожили ум, не терзали сознания, не разрывали его на отдельные, разобщенные части. Человек чувствовал гармонию в единстве всех составляющих его частей, и никогда недоумевал, видя незнакомое отражение в зеркале, перед которым стоял.
И здесь мне бы хотелось отбросить, выкинуть совсем из памяти общеупотребительный термин, описывающий эту прекрасную в жизни каждого человека пору, назвав ее против привычки не «детством», тем самым ослабляя временную привязанность этой поры к определенным летам, но, напротив, назвать ее «порой целостности и единства человека». Конечно такое название не претендует на то, чтобы прижиться в нашем языке. Я лишь хотел бы, чтобы слова эти связались с понятием «детства» в твоем уме и продержались бы там хотя бы до окончания чтения тобой этой книги.
Недавно мне довелось наблюдать за Евой, когда проходя мимо комода, на котором были выставлены несколько снимков в хронологической последовательности следования изображенных на них событий, она сперва замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась. Я как ненасытный, охваченный ознобом жажды поглощения неповторимых моментов художник, знающий, что жизнь – весьма искусный сценарист, и не любит повторяться, затаился и начал наблюдать.
Позже, когда Ева донесла-таки поднос с кофейником к нашему столу (описываемое действие происходило в гостиной Евы), я спросил, что заставило ее остановиться перед фотографиями, которые занимали отведенные им места так давно, что большинство обитателей дома вовсе перестали обращать на них внимание, но замечу, что сделал я это лишь для того, чтобы проверить, насколько Ева сама осознала причину своих действий. Мне же все стало понятно после непродолжительного, но внимательного наблюдения за ее выразительным лицом. В нем были и удивление, и обеспокоенность, и разочарование, а замыкало эту цепочку чувств сомнение. Взгляд Евы пробежался по всем снимкам, но здесь, выхваченные из времени и из контекста, запечатленные на пленке, а впоследствии на бумаге мгновения, отчеркнутые от настоящего прямолинейными контурами рамки при скользнувшем по ним рассеянном, лишенным внимания и интереса взгляде, казались безликим картинками. Но стоило этому взгляду остановиться, утонуть в силуэтах одной фотографии, одного единого мгновения, когда-то бывшего таким же реальным, как настоящий миг, взгляд загорелся, засветился мыслью, и мимические мышцы отразили экспрессивную смену настроений. Сквозь тонкий, почти прозрачный, укрывший совсем немного красок слой пыли Ева заглядывала в лицо ребенку. Ребенку, которым когда-то была сама.
Она помнила отдельные сцены из того времени. Простуженным голосом память нашептывала ауру той атмосферы: звуки – шум посуды на кухне, звон серебряных столовых приборов, слившийся в один неразборчиво лепечущий голос хор гостей, дребезжание стекол, откликнувшихся на призыв проезжающего за окном трамвая, скрип сапог на трескучем морозе, покрывающем приглаженное полотно дороги недолговременными следами; запахи – ненавистный с детства запах меда, неизменно находивший путь к ее носу за семейным чаепитием, приторный запах старых ковров в бабушкиной квартире, щекочущий и острый запах зубной пасты, которая в то время, казалось Еве теперь, пахла совсем по-другому; отдельные картины того времени: убегающая вдаль аллея, посыпанная мелким, красноватого оттенка гравием, упорядоченный набор клеток на ступенях в подъезде их дома, красный всегда со сломанным замком и вечно пустой ящик для писем…И эта девочка, внимательно всматривающаяся в ответ на взгляд нынешней Евы в ее изменившееся за прошедшие с тех пор годы лицо, ребенок, для которого описанные реминисценции того времени были настоящим, привычным окружением, не имел, так показалось Еве, с ней ничего общего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64