Признаюсь, что оставшись дома без срочной работы, а потому должный сам себе придумать занятие, могущее заполнить весь мой ум, все сознание, я немного теряюсь в обилии вариантов выбора и начинаю тосковать, Еве же это чувство в схожих обстоятельствах просто неизвестно. Не только потому, что она всегда с легкостью находит себе занятие по душе, но и потому, что все действия, осознаваемые мною как самые обычные, сопровождающие жизнь любого человека, как-то принятие душа, мытье посуды или уборка на книжных полках приводятся Евой в движение богатым механизмом игры. Ева играет в то, как она принимает душ, играет в то, как она моет посуду, и даже в том, как она расставляет книги, есть элемент игры. Ева перевернула понятие игр с ног на голову, она превратила его из интригующего понятия, спрятанного за броней созданной человеком маски, в безобидную игру, в что-то, само собой разумеющееся. Даже сейчас я смотрю на нее и понимаю, что в том, как она сидит, как вертит откинутой назад головой, чтобы добиться приятного касания волос по обнаженной летнем платьем спине, по тому, как щурит глаза от лучшей пригревшего ее весеннего солнца, есть элемент игры, и в довершении этой темы, на протяжении которой я следовал принципам живописи «от общего к частному, от частного к целому» я позволю себе обратить твое внимание на то, что смысл этой игры следует искать не где-то вовне, как-то могло показаться на первый взгляд, и уж тем более не испытывает она необходимости в прицеле чужих глаз, не вниманию публики служит эта игра. Это – созданная Евой вещь в себе, кантовская Ding an sich, некогда сотворенная Евой, но более ей не принадлежащая. Игра в мире игры, игра ради себя самой.
Заложники стереотипов
Какой бы ни была великой сила стереотипов, какой бы страх своей всеподавляющей могущественностью они не внушали, порой нам все же удается избежать их (ах, если бы ты знал, мой дорогой читатель, как хотел бы я лишить их права оставить свой след в моем повествовании). Но если бы одной лишь человеческой сосредоточенной воли хватало бы с лихвой на то, чтобы не угодить в искусно расставленные повсюду силки стереотипов, они были бы гораздо проще, и в таком случае, я не отвел бы им маленькой как всегда, но важной главы в своем рассказе. Следуя перенятому у Евы-художницы приему – переходя от частному к целому, а от целого возвращаясь к частному (говоря более понятными, а потому допускающими меньше толкований словами, переходя от абстрактного к наглядному) – ты, мой дорогой читатель, можешь слегка разочароваться той возвышенной ролью абстрактного, и той приземленной ролью конкретного, отведенных мною стереотипам в этой главе. Однако за видимой простой и повседневностью примера, который я приведу чуть позже, и кроется истинная сложность стереотипов, которая лишь приумножается их кажущейся, видимой простотой. Но не буду больше томить тебя абстрактными размышлениями, не буду испытывать твое, поистине достойное зависти и уважения терпение, а перейду, наконец, к наглядному примеру, и только после, уже столкнув тебя с обманчивой видимостью кажущейся простоты, я, с твоего позволения, вернусь в привычное русло обобщений и образов.
Ева сидит на поляне ароматных цветов. Ее движения парят в свободном полете, словно она отпускает их на свободу как птиц, вылетающих на волю из некогда запершей их тесной клетки. Она красива как может быть красива женщина в ее возрасте, однако эту красоту из-за отсутствия губящей определенности, делающей ее приторной, портящей, отравляющий вкус открытия, зыбкости неуловимых черт, все же нельзя назвать стереотипной. Красота Евы хрупка, неуловима и так неоднозначна. И я уверен, что всматриваясь в нее глазами двух совершенно разных людей, пусть и объединенных набором общих стереотипов, которые невозможно миновать, проживая свою социальную в жизнь в обществе, мы, тем не менее, воспринимаем ее совершенно по-разному, и разные черты для нас творят ее красоту. Мне нравится изучающий взгляд Евы, легкий прищур глаз, нацеленный на то, чтобы защитить их от ярких солнечных лучей, ее немного склоненная набок голова, в наклоне которой, однако, не ощущается раздражающей покорности смирения, наоборот, в ней чувствуется молодость, решительность, умеренное кокетство и едва уловимый вызов. Тебе же, мой дорогой читатель, может понравиться в ней совсем другое, ты можешь выделить более осязаемые черты – правильную форму прямого, слегка вздернутого, но очень аккуратного и подходящего ее лицу носа, блеск мягких, переливающихся в лучах волос, тонкую шею, и в них найти олицетворение Евиной красоты.
И тут я вынужден вновь взять небольшую паузу для того, чтобы ответить на возникшие у тебя вопросы, главная суть которых заключается в следующем – где связь между тонкой шеей Евы и коварными стереотипами, ловящими нас в свои сети, превращающими в своих заложников. На этот вопрос (и в свое оправдание за чрезмерное углубление в несущественные, но столь живописные детали) я отвечу, что рассказал о том, какие именно черты Евиного образа для меня олицетворяют ее красоту, лишь для того чтобы подчеркнуть хрупкость, изящность, неуловимый шлейф очарования, оставляемый ее образом, который является полной противоположностью явному, но однозначному образу Евиной подруги. Приступив к рассказу, заложенному в основу этой главы подобно фундаменту, созданному для того, чтобы поддерживать все здание, мы наконец вступили на почву, благоприятную для бурного роста стереотипов.
Как я уже сказал, Евина подруга обладает яркой, заманчивой, но совершенно однозначной красотой, придающей внешнему облику больше притягательности, в то время как образ ее, метафизический, хрупкий и неуловимый, словно проиграв в своем соревновании с внешней красотой, даже против воли наблюдателя притягивающий его взгляды, меркнет, тускнеет, как покрытая пылью старая фотография.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64