Напоследок захлёбисто прохохотал леший в болотной глухомани, перекрыв негромкий журчливый смех лесной русалки, и все окрест томительно стихло в ожидании новых, исподволь зреющих звуков.
Восточная часть неба над синеватым гребнем леса ало возгоралась. Розовые, как будто процеженные через сито, полосы света начинали мягко красить размытые туманом берега, пробиваясь к темному, дышащему, как прорубь, материку, и весь озерный мир нехотя, с ленцой стал выбираться из оков сладкого сна: зашептались жухлые камыши, загагакали гуси на кормежке, и в прибрежном, пахнущем кисловатой тиной мелководье бухнула хвостом истекающая молокой рыба.
Лес, тоже неясный в своих очертаниях, притуманенный, отозвался нежной переливчатой песнью зарянки. Бодро зачуфыкали на порубях тетерева; пощелкивая, стал точить свой брус глухарь…
На отоптанном берегу послышались невнятные голоса, кашель, вспыхнули два янтарно-желтых, как у ночного филина, глаза – кто-то из охотников включил машинные фары, – и кое-где, оживившись, запылили красноватой искрой костры.
Бессонный, как леший, Ерофеич притопал к Теплой заводи еще затемно и теперь, посвечивая фонариком, будил сморенных на зорьке охотников:
– Подъем! Подъем! Садку проспите! Сколь можно дрыхнуть!
Абориген, нахлобучив воротник на голову, ворочался на своей зеленой подстилке, подставляя к огню то один, то другой иззябший бок.
– Вставай, чучел! – зычно прокричал Ерофеич, безошибочно догадываясь, кто перед ним. – Ну и охотничек! Через пень-колоду!
Потревоженный палкой Абориген поднялся быстрее, чем что-либо сообразил:
– Куда идти?
– Гусей пасти! – с усмешкой пояснил Ерофеич и показал своей суковатой палкой на обваленное туманом Озеро.
Витёк тяжело соображал…
В полусонной задумчивости, почти не разговаривая, охотники похлебали чайку, потоптались, разгоняя неотвязно следующую за ними дрему, и так же молча, настраивая себя на охоту, стали проверять закаменевшие в ночи ружья. И когда они, как подневольные, с непроснувшимся азартом, разбредались по своим засидкам, Ерофеич не уставал поучать:
– Маток не скрадывайте! Бейте селезней! Убитых подбирайте, не ленитесь!
Ерофеич помог Полудину погрузить оживившуюся Люську в качающийся, словно в молоке, ботничок, торжественно протянул ему длинный шест с нанизанным плоским кружком:
– Ты смотри, утку дальше десяти метров не отпускай! Чего доброго, расскочится заряд, и долбанешь Люську вместе с женихом! Ногавка, кажись, в порядке. Ну, всего тебе! Ни пуха ни пера!
Разгребая веслами туман, Полудин неспешно, с оглядкой поплыл вдоль берега, который угадывался скорее не по очертанию кустов, а по теплому дыханию краснолесья. Люська топталась в своей ивовой плетушке и, ощущая волнующую близость большой воды, сдержанно покрякивала. Где-то совсем рядом цвирикали чирки.
Свою засидку Полудин узнал по заломанным веткам, по коряжистому дубку, склонившемуся к обрыву и смутно прорастающему в синеватой наволочи. На ощупь проверил кожаную опояску, обтягивающую лапку подсадной. Люська, почувствовав чужую руку, пробовала щипаться, но Полудин крепко прищемил костяной, с бугринкой, клюв, и Люська, бессильно подергавшись, смирилась с новым хозяином.
Наддав всем телом, он глубоко воткнул длинный шест со свободным кружком в наплавной ил, и вскоре серая уточка с подрезанными крыльями пала на воду и настороженно замерла, прислушиваясь к необычным после домашней клети звукам. Словно приклеенная, она сидела некоторое время на розоватой чистинке, и у Полудина, обеспокоенного неестественной скованностью, возникло острое желание как-то расшевелить ее – может, ударить веслом по воде или, подражая Лёшке, призывно жвакнуть.
Но, видимо, само озерное приволье действовало оживляюще: побыв в настороженной неподвижности, Люська стала кокетливо охорашиваться, перебирать клювом серые перышки, купаться…
Ручьистые голоса птиц неудержимо размывали сугробы снега, кучившиеся в береговом безветрии, вольные утки со свистом уносили на своих крыльях в дальние камыши косицы молочной нависи, помогая завязавшемуся на стремнине продувному ветерку, и ночное Озеро начало медленно открывать свой материк.
Люська усердно копошилась в воде, чавкала клювом, что-то сглатывая. Из ближних, заиневевших от тумана кустов выплыла кряква, за ней последовала вторая. Сплывшись и дружески пощипав друг у друга перышки, кряквы направились к подсадной. Люська, заметив дичков, шустро потянулась к ним, но через несколько метров была неумолимо остановлена ногавкой. Дергая привязанной ногой, она вставала на дыбки, хлопала подрезанными крыльями, и это ощущение чужой несвободы сразу же насторожило вольных птиц. Не желая рисковать и становиться похожей на утку, бессильно раскачивающую шест, кряквы осадили свой ход, торопливо коснулись шеями, словно о чем-то втайне советуясь, и решительно повернули назад, к родным зарослям.
Люська, оставшись в одиночестве, призадумалась. Как будто намереваясь проверить прочность привязи и возможность маневра, она покрутилась возле шеста, напрягаясь и окорачивая ход. Когда веревка ослабевала, она забывалась и снова с неугомонным старанием начинала перебирать свои невидные перышки.
Вдруг Люська насторожилась, вытянула шею к розовеющему небу – она, видимо, услышала что-то неподвластное слуху Полудина – и радостно затараторила:
– Та-та-та-та! Та-та-та!
Над засидкой, призывно жвакая, с тугим посвистом пронесся селезень. Свист вскоре пропал: селезень начал плавно кружить, выглядывая невесту. Люська еще больше затрепетала, зашлась исступленным голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38