» — Федор Иванович ясно прочитал этот вопрос в быстром и вызывающем взгляде Ольги Сергеевны, брошенном на мужа.— ...Заблуждения — твердо отчеканил Светозар Алексеевич. — И я честно, не раз заявлял об этом с трибуны.Попробуй, поговори с чутким человеком. Никто не смог бы осторожнее коснуться больного места в душе академика, чем это было сделано. Притом сам ведь полез вперед со своей болячкой. Но, оказывается, и так касаться нельзя. Тем более, при даме. Федор Иванович побагровел.— А что я говорил! — мягко сказал он. — Я же говорил! Хорошего человека... Даже в экстремальных условиях... Сделать плохим нельзя. Нельзя!Они, конечно, тут же и помирились, и оба, затуманившись, обсудили феноменальную способность человека объясняться с себе подобными на тончайшем уровне.— Конечно, другого такого ювелира, как я или как ты, не было и не будет. Ни во времени, ни в пространстве, — сказал Светозар Алексеевич. — Чудеса!Спросить академика о Троллейбусе Федор Иванович остерегся. Тихий голос шепнул ему издалека: помолчи об этом.Часа через два Федор Иванович быстро шел по одной из аллей парка, направляясь домой, то есть к одному из розовых зданий института, где ждала его комната в квартире для приезжих. Вдруг его внимание остановила редкостная фигура — осанистый и вельможный бородач, стоявший на перекрестке аллей. Чесучовые серебристо-желтые брюки, чесучовый балахончик с рукавами до локтей, алюминиевые туфли на женских каблуках, кремовая фуражечка с капитанской кокардой. Фигура у него была довольно статная, но с чрезмерным прогибом в талии — прогиб этот повторял линию тяжелого отвислого живота. Бородач за чем-то с интересом следил.— Иннокентий! — крикнул Федор Иванович. Он узнал местного поэта Кондакова.Поэт показал счастливую, похожую на подсолнух рожу.— Ты? Какими судьбами к нам?И они пошли вместе по аллее, оживленно и громко беседуя. Федор Иванович вскоре заметил, что громкая речь поэта — притворство, что их разговор совсем Кондакова не интересует, что он взволнован чем-то. Потом поэт сделал рукой знак: «Минуточку!» — и, заработав локтями, виляя, ускорил шаг. Вот, в чем дело — впереди шла молодая женщина. Поэт что-то негромко сказал ей. Она не ответила. Он ускорил шаг и еще что-то сказал. Она ответила с небрежным полуповоротом головы. Поэт догнал ее и забежал с одной стороны и с другой. Бедняжка споткнулась, он тут же поддержал ее под локоток. Быстро переменил шаг и засеменил с нею в ногу, отставив зад. В конце аллеи женщина остановилась и долго говорила ему что-то педагогическое. Потом пошла дальше, а он остался стоять, поникший, — правда, ненадолго. Ликующий подсолнух его физиономии опять развернулся навстречу Федору Ивановичу.— На охоту вышел? — спросил тот.— Как ты догадался? — поэт показал все свои кукурузные зубы.— Так у тебя же, наверно, есть...— Про запас. Природа не терпит остановок. Послушай, как тебе понравится это, — он замычал, вспоминая какие-то строки, и, загоревшись, стал декламировать, успевая поглядывать и по сторонам: Вот какой я — патлатый,Синь в глазах да вода,На рубахе заплаты,Но зато — борода! Пусть не вышел в героиВ малом деле своем, -Душу тонко настрою,Как радист на прием. И ворвется в сознанье,И навек покоритШум и звон созиданья,Обновления ритм. Басом тянут заводыНовый утренний гимн,Великаны выходятИз рабочих глубин. Все серьезны и строгиИ известно про них,Что в фундамент эпохиИми вложен гранит. А в полях, где сторицейВозвращается вклад,Где ветвистой пшеницыНаливается злак, Та же слышится поступь,Тот же шаг узнаю,И огнем беспокойствоВходит в душу мою: Где же мой чудо-молот?Где алмазный мой плуг,Чтобы слава, как сполох,Разлетелась вокруг? И, задумавшись остро,Думой лоб бороздя,Выплываю на остров,Слышу голос вождя. Он спокоен и властен,Он — мечта и расчет,Ненашедшему счастьяОзаренье несет: Нет, не только гигантамКласть основу для стен!Нет людей без талантов,И понять надо всем, Что и винтик безвестныйВ нужном деле велик,Что и тихая песняГлубь сердец шевелит. — Ну, и как? — поэт взял Федора Ивановича под руку.Тот знал, что надо говорить поэтам об их стихах.— Здорово, Кеша. Особенно это: «На рубахе заплаты, но зато — борода». Твой портрет!— Ты что, остришь?— Да нет, ничего ты не понял. Ведь ты же не одежду описываешь, а характер, характер!— Ну ладно, с этой поправкой принимаю. Еще что-нибудь скажи.— Ты имеешь в виду речь Сталина, где он про маленьких людей? Очень здорово. Очень хорошо: «великаны выходят из рабочих глубин».— Молодец. Еще скажи. Хорошо критикуешь.— «Алмазный плуг» — ты это, по-моему, у Клюева стибрил. У него есть такое: «плуг алмазный стерегут»...— Еще что? — Кондаков отпустил локоть Федора Ивановича.— Еще про ветвистую пшеницу. Пишешь, о чем не знаешь. Про нее рано ты сказал. Злак еще не наливается. Она ведь не пошла у нашего академика. Могут тебе на это указать...— Самый худший порок в человеке — зависть, — сказал Кондаков.— При чем же здесь...— Федя, не надо. Не надо завидовать. Стихи уже засланы в набор.Поэт, не прощаясь, резко повернулся и зашагал по аллее, и вид его говорил, что оскорбление может быть смыто только кровью.Кондаков умел оставлять в собеседнике неопределенный тоскливый балласт. Все еще чувствуя в душе эту тоску, Федор Иванович вошел в комнату, которая в этом городе была отведена под жилье для приезжей комиссии. — II - На следующий день, в понедельник утром, в уставленном высоченными тяжелыми шкафами кабинете кафедры генетики и селекции сидели, раскинувшись в креслах и на стульях, завкафедрой профессор Хейфец — с белым измятым лицом и жгучими восточными глазами, проректор академик Посошков, заведующий проблемной лабораторией доцент Стригалев и два цитолога — супруги Вонлярлярские.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34