Потом, переведя дух и поразмыслив, он снова выпрямился, поднял бутылку и тут увидел Федора Ивановича. Одним пальцем руки, держащей бутылку, требовательно подозвал.— Что тебе, Кеша?— Погоди, не видишь, я занят.Федор Иванович невольно ухмыльнулся — он знал эту манеру Кондакова.Допив, поэт поставил бутылку на скамью, вытер двумя пальцами бороду и усы, взял Федора Ивановича под руку и, дыша в лицо пивом, сказал:— Вот, послушай. Новое.Дымчатым бабьим голосом, подвывая, он начал читать: Три с гривою да пять рогатых,В овине сохнет урожай.За этот сказочный достатокОтца сослали за Можай. А ты, его сынок-надежа,Проклятье шлешь отцу вдогон,Родную сбрасываешь кожу,За новью пыжишься бегом. Был Бревешков, а стал Красновым,Был Прохором, теперь ты — Ким.И спряталась твоя основаЗа оформлением таким, — Чтоб мы и думать не посмели,Что ты — новейший мироед,Когда увидим в личном делеКраснова глянцевый портрет. — Ну, как? Чувствуешь, что это за вещь?— Чувствую. Серьезная вещь...— Да? — Кондаков недоверчиво посмотрел на Федора Ивановича.— Да, Кеша. Вещь хорошая и серьезная. Ты реагирующий мужик.— Ты находишь? — сказал поэт польщенно. — Ну, пойдем, пройдемся. Скажи еще что-нибудь.— Зачем у нашей старухи сундучок спер? Хоть бы пятерку ей.Кондаков остановился, как будто в него выстрелили дробью. Потом опомнился, его рожа, окаймленная рыжеватыми с проседью лепестками, расплылась.— Фу, напугал... Разве это ее? Она видела?— А как же. Ходит и костит твое честное имя...— Что же ты не остановил? На, дай ей два рубля. И от себя еще добавь. Скажи, чтоб перестала.— Барахло ходишь по улицам собираешь...— Барахло? Знаешь, какое это барахло? Этот сундучок у ней весь внутри оклеен газетами. Тридцатый год. И там объявления, Федя... Какие объявления! Слышишь? «Порываю связь с отцом как кулацким элементом». «Рву все отношения с родителями, сеющими религиозный дурман в сознание трудящихся». «Меняю фамилию и имя». И берут имена: Октябрь, Май, Ким, Револа... Так и повеяло, знаешь. Ночь не спал.— Покажешь?— Его уже нет. Одному человеку отдал.— Жаль...— Просил человек. У него там кто-то оказался. Из своих. Ты бы разве не отдал?— По-моему, ты правильно отразил суть... Может, и правда, кто-нибудь делал это в экстазе. Потому что в этих отречениях от родителей есть что-то. Какой-то обряд. Люди более развитые, образованные спросили бы — а к чему эти жертвы вообще?— Погоди, Федя. Погоди, запишу... — у поэта в руках уже были ручка и пачка сигарет. — Давай, давай...— К чему, говорю, эти обряды делу революции? Родители — они ведь сами по себе. Раньше, например, полагалось носить крест. Тут есть, Кеша, что-то от человеческого жертвоприношения... Не каждый из этих был в исступлении... Не все пылали, ты прав. Иные трезво предавали, чтоб спасти себя, а иные — чтоб и взлететь...— Ты думаешь? Ну, ну. Продолжай...Федор Иванович с грустью посмотрел на его исписанную сигаретную пачку.— Такая публикация не есть доказательство революционного образа мыслей. Наоборот! Этим утверждается: думай, что хочешь, но только про себя. Сделай эту подлость и обрежешь концы. Газета пойдет в архив под надежный замок, ключ — в надежных руках — и весь твой век тебе будет уже не до старомодных кулацких настроений. Вот если сейчас кто-нибудь из них жив и ему показать сундучок с газетой, умело показать... Так иной, пожалуй, и в петлю полезет...— Продолжай! Почему ты не пишешь стихов!— Да, Кеша... Кто требует предать родного отца, — не рассчитывай на чью-нибудь верность.— Говори, говори...— Нет. Больше говорить об этом не хочется.— Ну еще немного. Пойдем ко мне, накормлю тебя хорошим завтраком. Мясо! Мясо, Федя! Мясо и лук! Вот тут, совсем рядом. Вон он, дом. Видишь, спасательный круг? Говори еще...— Исчерпался, — Федор Иванович с интересом посмотрел на него. — Ну ладно, завтракать так завтракать. Пошли.Иннокентий Кондаков отпер плоским ключом шикарную дверь на четвертом этаже, обитую стеганой черной искусственной кожей, сияющую бронзовыми кнопками. Они вошли в темную каморку. Здесь, как в харчевне, сильно пахло недавно жарившимся мясом. Кондаков включил свет и сейчас же начал раздеваться.Балахончик, сорочку и чесучовые брюки он повесил в стенной шкаф, туда же поставил алюминиевые туфли на женских каблуках. Из шкафа грубо выволок махровый малиновый халат и, накинув, завязав под животом пояс с кистями, предстал — золотисто-волосатый, с вылезшим из халата напряженным пузом. В золотой чаще нагло зиял воронкообразный пуп.— Красавец! — воскликнул Федор Иванович. — Гольбейн!— Что это такое, Федя?— Художник был. Короля английского нарисовал, похожего на тебя.— Спасибо, дорогой.— Этот король переменил шесть жен.— Да ну! Это точно — я. Спасибо, удружил. Пойдем на кухню.Как только они вошли туда, множество тараканов кругами забегало по полу и по стенам, и через мгновение все куда-то скрылись. Поэт достал из духовки лоснящуюся сковороду с четырьмя кусками мяса, сидящими в высокой подстилке из жареного лука. Понюхал и подмигнул. Каждый кусок был величиной с большой мужской кулак.— Это ты все для себя? — изумился Федор Иванович.— Мне надо есть мясо. Вечером ко мне придет дама.— Серьезно относишься к делу...Поэт кончил любоваться своей сковородкой.— Подогреем? — спросил, сверкнув сумасшедшими светлыми глазами. И ответил: — Подогреем-с!Пыхнул огонь в духовке, Кондаков задвинул туда сковороду. Федор Иванович в это время рассматривал приклеенное над столом цветное фото обнаженной женщины, вырезанное из иностранного журнала.Поэт дернул гостя за рукав. Они прошли маленькую переднюю и комнату с плотно завешенным окном, в которой на столе среди высохших винных луж стояла лампа без абажура, на полу темнели десятка полтора бутылок, а на стенах висели афиши с крупными буквами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34