И если что-то не по нему, начинает драться не медля. Он спорит со всеми и готов, едва аргументы иссякнут, влепить пощечину. В письмах его друзей то и дело мелькают сообщения о том, что Пушкин ударил в рожу одного боярина или дрался на пистолетах, рапирах, а если избить или ранить не удается, драка или дуэль возобновляются в последующие дни. Он желчен и ненавидит весь свет.
Он всегда один против всех. Даже в общественных делах - поучает он Вяземского - лучше действовать в одиночку. Вяземский предлагал подать коллективную жалобу на цензуру, и Пушкин его отговаривает, что это почтут за бунт. Нет, сражаться с правительством он не хочет. Но обида и унижение остаются и после дуэлей, в которых он рискует жизнью. Оскорбленный ум воспринимает все более остро.
И, может быть, главный итог кишиневской жизни - приход Пушкина (как и Чаадаева) к осознанию порочности не отдельных проявлений власти или жизни в этой стране, но страны в целом. Как всегда, это тоже происходит в крайних выражениях, с обобщениями, далеко перекрывающими непосредственный повод.
В Европе горит политический костер, а здесь вялое тление жизни, и это удручает поэта. Павел Долгоруков, кишиневский чиновник, вспоминает, что он заходил к Пушкину и тот "жалуется на болезнь, а я думаю, что его мучает одна скука. На столе много книг, но все это не заменит милую - неоцененную свободу". Отметим про себя это "жалуется на болезнь", хотя он вполне здоров. А пока приглядимся к его настроениям.
В письмах он старается быть сдержанным: "здесь не слышу живого слова европейского. В разговоре срывается на крайности. За столом у Инзова говорит, что всех дворян в России надо повесить, и он сам "с удовольствием затягивал бы петли". В стихах также нет особого оптимизма:
Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный,
А человек везде тиран иль льстец,
Иль предрассудков раб послушный.
И уже прозой дописывает: "Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою". Но и в стихах Пушкин то и дело теперь переходит на крик. Ничего он не ждет от этой земли:
Ничтожество! Пустой призрак,
Не жажду твоего покрова!
Самые нейтральные поводы приводят его к размышлениям о глупости и ничтожности страны, в которой он вынужден жить. Он сочиняет "Песнь о вещем Олеге", легенду в стихах, а в комментарии с презрением отмечает, что это страна, в которой герб заимствован у Римской империи, где двуглавый орел знаменовал разделение ее на Западную и Восточную. "У нас же он ничего не значит". Все нормальное в этой стране вывернуто наизнанку. Вот что автор говорит цензору в своем послании, опубликовать которое нечего было и думать.
Ты черным белое по прихоти зовешь:
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
Россия не доросла до европейской цивилизации:
Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
Глубокое презрение к своим собратьям по перу испытывает кишиневский узник. Им свобода творчества и не нужна, они вполне довольны той, что им дадена:
У нас писатели, я знаю, каковы:
Их мыслей не теснит цензурная расправа...
В черновом варианте вместо этих строк было размышление о том, во что вылилась бы свобода печати в России, буде она отменена, как на Западе.
Потребности ума не всюду таковы:
Сегодня разреши свободу нам тисненья,
Что завтра выдет в свет: Баркова сочиненья.
Страна настолько, по Пушкину, ненормальная, что, например, у царя рождается 40 дочерей - и все без того, что составляет главное отличие анатомии женщины. Находясь на привязи, Пушкин иронизирует над своим приятелем: "Я барахтаюсь в грязи молдавской,- пишет он Вяземскому,- черт знает когда выкарабкаюсь. Ты - барахтайся в грязи отечественной и думай:
Отечества и грязь сладка нам и приятна".
Пушкин взял строку из Державина: "Отечества и дым нам сладок и приятен". Эту же строку (случайно ли?) выудил Грибоедов для комедии "Горе от ума". Серьезно ее произносит Чацкий или тоже иронизирует? Грибоедов, сидя за границей, возможно, толковал ее серьезно, а Пушкин в грязи молдавской иронически. На полях он рисует свой автопортрет в старости: во что он превратится, если останется в этой грязи.
Он проникается почти физиологической ненавистью к городу, в котором вынужден пребывать: "О Кишинев, о темный град!" - до чего же надоела ему эта дыра. В письмах он называет город Содом-Кишинев. Пушкин переделывает географию, утверждая, что Кишинев находится на границе с Азией. Брань в рифму обрушивается на это место:
Проклятый город Кишинев!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром, конечно, грянет,
И - не найду твоих следов!
Ну, а какой же выход? Выход только в мечтах:
Провел бы я смиренно век
В Париже ветхого завета!
Так ответил Пушкин стихотворным письмом на приглашение своего приятеля Филиппа Вигеля приехать погостить в Кишинев осенью того же 1823 года, когда он из Кишинева все-таки вырвался. Что это удастся, Пушкин и не подозревал. Одесса, конечно, была не заграница, но более цивилизованное место. Возможно, он узнал, что планы побега оттуда реализовать легче. И он начал бомбить просьбами (более скромными, чем раньше) своих петербургских друзей.
В апреле 1823 года Пушкин еще не знал, что переедет в Одессу, так как звал Вяземского приехать к нему в Кишинев. А в Петербурге чудачка Евдокия Голицына, бывшая его любовница, пригласила к себе в ночной салон графа Воронцова, который был уже назначен вместо Инзова наместником Новой России - Новороссийской губернии. Образование оной завершало объединение и обрусение новых земель, превращая их из колонии в исконное тело империи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71