знал ты Скворцова, не знал ты Скворцова?… А ты не знаешь, что отвечать. У них там из подвала Колыма видна, а с чердака – Луна. Бледная такая, бледная, как блиц! Я уже думал: гаплык, конец подкрался! Не выйду оттуда, возьмет он меня за зябры и зашлет на Луну. Ох, и вумный татаро-монгол! Глаза узкие-узкие, ему их не надо примруживать, он тебя насквозь видит, как стеклянного. Но – пока обошлось. Пока. Во-первых, ты слушай, я умно себя повел – дураком прикинулся. Во-вторых, я ему, наверно, по габаритам не подошел – меня ж в тройном размере кормить надо, чтобы я на допросах на ногах стоял и не падал, у меня ж от расширения сосудов вены вспухнут. Сказал мне Сарай-бей: «Дурак вы, Иван Трясогуз! Идите и не грешите, Иван Трясогуз! Мы вас еще вызовем, Иван Трясогуз!» И отпустил… Слобода!!! – вдруг в полную грудь заорал Трясогуз па всю бадэгу, вусмерть перепугав утренних страждущих и алчущих.
– А ну пошел отсюда, амбал недоделанный! – заступилась за постоянных клиентов Надежда Александровна Кондрюкова. – Или цыть мне тут! Контора тут над головой. Чтоб тихо было, а не то милицию вызову!
– Все, все, мамочка! Молчу, молчу… – прошептал Трясогуз. – Слобода!… Вот, даже коньяк с тобой по утрам пьем, а не ценим. Скажи мне, командир, ты у этого хрена с бугра менял что-нибудь на что-нибудь?
– А ты?
– Молчать! Здесь вопросы задаю я! Отвечайте, когда вас спрашивают! – опять повысил голос Иван Трясогуз, подражая, как видно, умному шайтану по особо важным делам.
– Тише ты! Ну, менял.
– То-то! Значит, ты для них – перспективный. И я тоже. Был перспективным. Вот иди, объясняй узкоглазому, что почем. Ох, и вумный чекист! Японец! Нашего районного прокурора вжэ нэма – с его подачи.
– Вышинский полетел?!!
– Если б только полетел!… Анюта уже золото продает, сухари сушит, передачи носит. Светит нашему Януарьичу десять лет с конфискацией всего майна, так что на «Москвича» не надейся – арестован его «Москвич». Снимай гроши со сберкнижки, пропьем. Начальника УВД вжэ тэж нэма – Петруху туда же. Вообще все полетели. Вот так… – Трясогуз расставил руки и стал похож на толстый узкоглазый корейский «боинг», – На взлет! Мотор! От винта! И полетели. А Первого ушли на пенсию. Теперь за нас, дураков, взялись. Не пей больше, командир! Иди. С Богом! Жаль, креста на нас нет, а то бы перекрестил. Стой! Поворотись-ка, сынку, дай я на тебя погляжу… Экий ты, ятерь-матерь! Ширинка застегнута, живот колесом, хрен столбом, – сказал Трясогуз, шутливо хватая Гайдамаку за ядра, – Все в норме. Иди! Нет, стой! Вот что я тебе скажу, – зашептал Трясогуз, с опаской поглядывая на своды подвала, – Будь дураком, командир! Не сознавайся ни в чем, понял? Они на арапа берут, Петра Великого. Не клюй па арапа. За тобой ничего нет, ты дурак долбаный, из среднего звена, заслуженный мастер спорта, папу римского задавил. Понял меня? Ни пуха. А я еще выпью. Ох, и напьюсь я сегодня, Сашко, ох, как я напьюсь!
– Подожди меня, Вань. Через час вместе напьемся.
– А ты уверен, что через час оттуда выйдешь?
– Пошел к черту! – обозлился Гайдамака, поднимаясь из бадэги па улицу Карла Маркса.
– Будь дураком, Сашко! – донеслось последнее напутствие из подвала.
ГЛАВА 9. Переход к Офиру
Пустыня спросила верблюда: «Почему ты все время идешь ко мне?» – «Потому что ты одинока», – ответил верблюд: Пустыне захотелось заплакать, по даже слез у нее не было. Верблюд прильнул грудью к пустыне и с тех пор не расставался с ней.
Китайская поэтесса Дуань Янь
Гамилькар послал Сашка па разведку. В порту возвышались горы гниющего арахиса, над ними мириадами носились мухи цеце. На обшарпанных стенах джибутийского вокзала, живо напомнившего Сашку вокзал на станции Блюменталь, висели потрепанные листовки с фотографией Гамилькара четырехгодичной давности. Полиция четыре года назад оценила его голову в миллиард инфляционных итальянских лир – всего лишь в месячную зарплату итальянского колонизатора, но в громадную сумму для обыкновенного африканца. Фотографии были непохожи, но Гамилькара здесь знали все собаки и шакалы, и он на всякий случай решил не входить в Джибути, а совершить трудный пеший переход по эфиопской пустыне к офирскому плоскогорью (нанять домашних верблюдов уже не хватало электрума, а ловить диких – времени), чтобы сбить с толку всех тайных и явных искателей Офира и замести следы пред райскими вратами.
Гамилькар тащил на плечах бахчисарайскую колонку и березовое полено, за ним шла графиня с узлом на груди и самоваром на спине, за ними плелся Сашко с аккордеоном и с глупой в пустыне новогодней елкой. Черчилль то исчезал, то появлялся, он резвился в песках, предчувствуя близость Офира. Всех кормил аккордеон. Аккордеон такой интересный инструмент, что всегда принесет денег. Рояль, скрипка, труба – не то. Сашко пел неслыханные здесь частушки:
Разбойнички!
Караванчики!
Трамвайчики!
Траливайчики!
За ними увязывались караваны верблюдов. (Погонщики знают, что при звуках песни верблюд хмелеет, приходит в восторг и легче несет свой груз.) На привалах кочевники подавали им хлеб и воду, слушали частушки, и на их твердокаменных пыльных лицах появлялось подобие удивления, одобрения и даже улыбки.
Вся кочевая Африка была на ногах. Закончилась грандиозная война, оружия было навалом, его гнали через прозрачные границы. Эфиопия походила на шумный проходной двор. Арабы, душманы, халдеи, басмачи, потемкинцы, миссионеры, белогвардейцы, англичане с пробковыми головами, вероломные итальянцы, просто воры без роду и племени ходили пешком и на верблюдах по всей Африке, перегоняли коз и овец, торговали винчестерами, солониной, пряностями, английскими ботинками, русскими папахами, немецким обмундированием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90