Я видел день, видел вечер, но никогда не видел ночи из этих окон.
Я благословляю эту комнату в своей памяти.
Я проклинал бы ее, если бы жил сейчас в ней.
Автомобиль
не роскошь,
а средство передвижения, и не знаю, где как, а в Саратове именно так.
У нас на автомобилях передвигаются. И очень быстро. И с каждым днем все быстрее. Но то, что будто бы все водители наши уже не обращают внимания на светофоры и шпарят на красный свет — враки. Ну, двое-трое проедут, а остальные смирно стоят и ждут — и едут на желтый. Есть даже такие автолюбители (из неопытных, начинающих), которые едут только на зеленый, но их настолько мало, что почти вовсе нет.
Это и привело однажды к дорожно-транспортному конфликту на углу улиц Советской и Чапаева. Перекресток нервный, всегда обильный машинами, да еще тут ходят трамваи двух маршрутов, автобусы, троллейбусы — и всегда огромное количество пешеходов, путающихся под колесами.
Клочков и Степян стояли своими машинами перед перекрестком и смотрели, как положено, на светофор, а не куда-то еще. Степян увидел желтый свет и поехал, не сводя с него глаз, а Клочков оказался из тех самых водителей, что ждут зеленого, — и не поехал, а ждал зеленого. И Степян, естественно, тихо, но плотно врезался в Клочкова.
Милицию в таких случаях у нас не зовут, разбираются лично, с помощью обоюдной логики и эмоций выясняя, кто не прав; неправый дает деньги на ремонт правому — и все улаживается.
Степян думал, что он прав, а Клочков не прав, уже потому, что «Вольво» Степяна в три раза дороже «Жигулей» Клочкова. Клочков же думал, что не прав Степян, потому что ведь Степян ударил его сзади, а не наоборот.
И вот они выскочили из машин и стали рассказывать друг другу свои соображения и мысли. Оба были возбуждены, потому что у Степяна оказалась вмятина на бампере, а у Клочкова был разбит указатель поворота.
— Ремонт теперь делать, пятьдесят тысяч рублей денег должен ты мне, — стараясь сдержать себя, объяснял Степян свою справедливость Клочкову.
— А где я тебе мигалку заднюю достану, она не меньше пятидесяти тысяч рублей денег стоит сейчас! — доказывал Клочков обратное, стремясь при этом не задеть чести и достоинства Степяна.
— Ты на зеленый не ехал, а сзади меня другой ехал, чтобы он на меня не ехал, я на тебя ехал, а ты не ехал! — вразумительно объяснял Степян Клочкову суть дела.
— У меня сзади глаз нету, а если ты близко от меня остановился и тебе места не хватило для маневра, чтобы поехать вбок, а не на меня, то кто же виноват? — сердечно спрашивал Клочков.
Тут очи Степяна стали прекрасными и страшными, как война стальных рыцарей в воображении книжного мальчика, ноздри его стали раздуваться.
— Даешь мне пятьдесят тысяч рублей денег или нет? — спросил он, и было ясно, что это его последние слова, а дальше события непредсказуемы.
Клочков был мужественен. Держа за спиной гаечный ключ 58x62, он сказал:
— Ты не прав!
— Нет, ты не прав!
— Нет, ты не прав!
— Нет, ты не прав! — сказал Степян, и даже влага выступила на его глазах — от гнева, от жалости к Клочкову, предвидя, что он с ним сейчас сделает.
Но вдруг в прекрасных очах Степяна что-то мелькнуло.
— Слушай, — сказал он дрогнувшим голосом. — Зачем споришь? Скажи, что не прав! На тебе, возьми пятьдесят тысяч рублей денег, только скажи, что ты не прав! Как родною брата тебя прошу!
Клочков взял деньги, подумал и сказал:
— Ладно. Я не прав!
— Спасибо! Молодец! Храбрый тот, кто свою вину сознает! — приветствовал Степян Клочкова поговоркой. — Давай теперь мне пятьдесят тысяч рублей денег на ремонт, если ты не прав!
Клочков хотел вернуть то, что дал ему Степян, но тот поморщился:
— Зачем даешь что я тебе дал? Это глупо, нет? Свои деньги давай!
И Клочков дал ему своих пятьдесят тысяч рублей денег, и они сели в свои машины, и разъехались, очень довольные друг другом.
В прочих же городах такие ситуации, рассказывают, кончаются в лучшем случае убийством.
И меня еще спрашивают, почему я из Саратова не еду!
Писатель
Жил-был писатель. Не тот, который из рассказа «Чернильница» (см. рассказ «Чернильница»), а другой.
Но тоже писатель.
Сначала он писал, ни о чем не думая, а потом вдруг подумал: вдруг умру за работой?
И представил: пишет, пишет, пишет, — хлоп! — и умер, а строка осталась недописанной.
И это бы ладно, но какая строка, вот вопрос!
Стал писателя этот вопрос мучить.
Возникнет у него замысел. Возьмет он стопочку бумаги, задумается. Тут мысль: что ж ты сидишь, морда! — вот-вот тебя кондратий хватит, скажут: помер над чистым листом, помер от бесплодия и иссякновения! Собаке собачья смерть!
И он торопливо начинал писать.
Но героя, главный ли он, второстепенный ли, не сразу ухватишь за его художественную суть, ради которой и стоит огород городить, поневоле приходится начинать с мелочевки: как, допустим, проснулся, как умылся и высморкался.
Писатель торопится, перечитывает написанное, а кроме «умылся да высморкался» ничего художественно-значительного еще нет. Мурашки ужаса продирают позвоночник писателя. Что если сейчас — карачун? Падет он головой на стол. Придут люди, поднимут голову, чтобы вынуть лист для литературной истории, заранее уважая последнюю мысль творца, а там вместо мысли: умылся и высморкался! И такой хохот поднимется, такой конфуз на всю литературную историю! — писатель, чуть не умерший от испуга, пишет, пишет, скорей пишет дальше, он пишет, что, дескать, едва герой высморкался, тут же спросил себя: а в чем, собственно, смысл бытия, зачем все это?
Остановится писатель, полюбуется — но опять шибает его в холодный цыганский пот. Ведь из этой строки любой сделает вывод, что он умер в пессимизме, не оставив человечеству надежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77