Комоллота рассмеялась:
— Их взгляды безгрешны, о баба-джи не следует говорить непочтительно, гошай.
— Я готов слушать твой рассказ, преисполнясь к ним величайшего почтения, Комоллота.
На этот раз она не рассмеялась, но все же не смогла сдержать улыбки.
— Нельзя всего говорить тому, кого любишь, наши шастры запрещают это.
— Ну хорошо,— согласился я.— Всего говорить не нужно, расскажи только о Дварикдасе. Где ты разыскала гошая-джи?
— Не надо шутить,— сказала она,— ведь он мой гурудев.
— Гурудев? Ты приняла у него посвящение?
— Нет, но он достоин поклонения, как божество.
— А все эти вишнуитки, или послушницы, как вы их называете...
Комоллота смутилась.
— Они так же, как я, его ученицы. Он и их направил на путь спасения.
— Не сомневаюсь, но ведь у вас одним из видов служения богу является свободная любовь и это не считается за грех...
— Ты подшучивал над нами, зная нашу жизнь лишь со стороны, но и оказавшись рядом ничего не понял и по-прежнему бездумно смеешься. Наш старший гошай — саньяси, и смеяться над ним — грех. Новый гошай, никогда не говори ничего подобного.
Голос ее был так серьезен, что мне стало не по себе. Заметив это, она с мягкой улыбкой сказала:
— Побудь с нами еще два дня. Прошу тебя не только ради старшего гошая. Ты меня полюбил, и, если мы больше никогда не встретимся, ты хотя бы будешь знать, чем живет в этом мире Комоллота. Я и по сей день не забыла Джотина... Ну побудь здесь два дня—уверяю тебя, ты не пожалеешь.
Я молчал. Нельзя сказать, чтобы я совсем ничего не знал о вишнуитах,— вспомнить хотя бы вишнуитку Тогору. Но шутить мне больше не хотелось. Мысль о Джотине, искупившем чужую вину, не давала мне покоя.
— Скажи, гошай, ты и в самом деле до сих пор никого не любил? — спросила Комоллота.
— А ты как думаешь?
— Мне кажется, нет. Твоя душа — это душа аскета, душа человека, отрешенного от мира; ты как бабочка, тебе чужды любые узы.
— Сравнение с бабочкой неудачно, Комоллота,— смеясь, возразил я,— пожалуй, даже обидно. А вдруг у меня есть человек, которого я люблю? Быть беде, если он услышит твои слова.
— Не бойся, гошай,— засмеялась Комоллота,— если такой человек существует, он не поверит моим словам, и до конца дней своих горький обман будет ему сладок.
— Да и с чего ему горевать, если ложь останется для него истиной?
Комолотта покачала головой.
— Так не бывает, гошай, ложь никогда не займет места правды. Человек может не понимать, что его гнетет, не знать причины своих страданий, но душа его будет обливаться слезами день и ночь. Мне хорошо известно, что такое ложь. Сколько людей шли по пути обмана, но никто и никогда не добивался успеха, все усилия рассыпались, словно песок в русле пересохшей реки.
Вздохнув, она продолжала словно про себя:
— Тем, кому не дано понять, что такое истинная любовь, поклонение бездушным куклам кажется бессмысленным, оно их опустошает, им невдомек, какие чары заставляют людей верить в обман. Слушая их, вы привыкаете смеяться над нами. Но к чему я все это говорю? Ты же ни слова не поймешь из моей бессвязной болтовни! Но если у тебя есть такой человек, ты его забудешь, а он тебя—никогда, и никогда не высохнут его слезы.
Я не стал отрицать, что многое не понял из ее речи, но с последними словами согласиться не мог.
— Ты хочешь сказать, Комоллота, что любить меня— горе?
— Я говорила не о горе, гошай, а о слезах.
— Но ведь это одно и то же, только называется по-разному.
— Нет, это не одно и то же: слезы — это слезы, а горе — это горе. Женщины не боятся слез и не бегут от горя. Но тебе понять этого не дано!
— Тогда к чему ты говоришь мне об этом?
— Я не могу молчать. Когда вы, мужчины, начинаете самодовольно рассуждать о сущности любви, я вижу, какая между нами пропасть. Природа нашей любви различна. Вам нужна широта, а нам—глубина, вам нужно упоенье, а нам — покой. Ты знаешь, гошай, в глубине души мы страшимся опьянения любви. Страсть нас пугает.
Я хотел прервать ее новым вопросом, но она остановила меня и взволнованно продолжала:
— Для нас такая любовь не истинна. Мы с облегчением вздыхаем только в тот день, когда страсти и любовному опьянению приходит конец. О новый гошай, для женщины самое ценное в любви—обрести покой, но в тебе она никогда не найдет опору.
— Ты уверена в этом? — спросил я.
— О да! Поэтому твое высокомерие не для меня.
— Разве я когда-нибудь был высокомерен с тобой? — удивился я.
— Сознательно нет, но разве есть на свете большее высокомерие, чем твоя отрешенность!
— Как же тебе удалось так хорошо узнать меня за эти два дня?
— Я полюбила тебя.
«Теперь, Комоллота, я понял, в чем ты видишь разницу между горем и слезами,— подумал я.— Вот к чему приводит неустанное поклонение чувству и служение любви».
— Ты и вправду полюбила, Комоллота?
— И вправду.
— А как же твои молитвы и песнопения, твое денное и нощное служение богу?
— Оно станет для меня только истинней. Давай бросим все, гошай, и отправимся странствовать вдвоем.
Я покачал головой.
— Нет, Комоллота, завтра я уезжаю. Но прежде я хотел бы узнать, что с Гохором.
— Что с Гохором? О нем тебе знать не надо. Так ты действительно завтра уедешь?
— Да.
— Когда ты снова попадешь в этот монастырь, Комол-лоту ты уже не застанешь, гошай.
ГЛАВА VIII
Я понимал, что оставаться здесь нельзя ни минуты, но в то же время кто-то неведомый словно нашептывал мне: ну зачем тебе уезжать? Ты собирался провести здесь неделю. Так оставайся. Что тебе стоит?
Ночью в постели я думал—кто они, эти обитатели моего тела, которые тянут его в разные стороны? В чьих словах больше правды?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190