В этом добровольном желании созерцания всякого рода нужд и проступков
мы окрепли и выросли в силе по сравнению с восемнадцатым веком; это -
доказательство роста нашей мощи (мы приблизились к XVII и XVI столетиям)...
Но было бы глубоким недоразумением рассматривать нашу "романтику" как
доказательство нашей "более прекрасной души". Мы стремимся к сильным
sensations, как к тому же стремились все более грубые времена и слои
народа. (Это надо тщательно отличать от потребности слабых нервами и
декадентов и декадентов, у которых мы видим потребность в перце, даже
жестокость).
Мы все ищем таких состояний, к которым бы не примешивалась более
буржуазная мораль, а еще того менее поповская мораль (каждая книга, от
которой еще веет пасторским и богословским воздухом, производит на нас
впечатление достойной сожаления niaiserie и бедности). "Хорошее общество" -
это такое общество, где в сущности ничем не интересуются, кроме того, что
запрещено в буржуазном обществе и что пользуется там дурною славою; так же
обстоит дело и с книгами, музыкой, политикой, оценкой женщины.

120


Приближение человека к природе в XIX столетии (восемнадцатый век -
столетие элегантности, тонкости и des sentiments genereux). Не "возврат к
природе", ибо еще никогда не было естественного человечества. Схоластика
неестественных и противоестественных ценностей, вот - правило, вот -
начало; к природе человек приходит после долгой борьбы - никогда не
возвращается к ней назад... Природа - это значит решиться быть столь же
моральным, как природа.
Мы грубее, прямее, мы полны иронии к великодушным чувствам, даже когда
мы сами попадаем под власть их.
Естественнее стало наше высшее общество, - общество богатых, праздных;
люди охотятся друг на друга, половая любовь - вид спорта, в котором брак
играет роль препятствия и приманки; развлекаются и живут ради удовольствия;
на первом месте ценят телесные преимущества; развито любопытство и
смелость.
Естественнее стало наше отношение к познанию; мы с чувством полной
непорочности предаемся распутству духа, мы ненавидим патетические и
гиератические манеры, мы находим себе забаву в самых запретных вещах, у нас
едва ли был бы еще какой-либо интерес к познанию, если бы по дороге к нему
мы принуждены были скучать.
Естественнее стало наше отношение к морали. Принципы стали смешными;
никто более не решается без иронии говорить о своем долге. Но ценится
готовый на помощь, доброжелательный строй души (мораль видят в инстинкте и
пренебрегают остальным. Кроме разве нескольких понятий по вопросам чести).
Естественнее стало наше положение in politicis: мы усматриваем проблемы
мощи, некоторый quantum силы, относительно другого quantum'a. Мы не верим в
право, которое бы не покоилось на силе отстоять себя, мы ощущаем все права
как завоевания.
Естественнее стала наша оценка великих людей и вещей: мы считаем
страсть за преимущество, мы не признаем великим ничего, к чему бы не
примешивалось и великого преступления: мы воспринимаем всякое величие как
постановку себя вне круга морали.
Естественнее стало наше отношение к природе: мы уже не любим ее за ее
"невинность", "разумность", "красоту"; мы ее таким порядком "одьяволили" и
"оглупили". Но вместо того, чтобы ее презирать за это, мы с тех самых пор
стали чувствовать себя в ней больше "дома", она стала нам как-то роднее.
Она не претендует на добродетель: мы уважаем ее за это.
Естественнее стало наше отношение к искусству: мы не требуем от него
прекрасных вымыслов и т.п.; царит грубый позитивизм, который констатирует,
сам не возбуждаясь.
In summa: Стали заметны признаки того, что европеец XIX столетия менее
стыдится своих инстинктов; он сделал добрый шаг к тому, чтобы когда-нибудь
признаться самому себе в своей безусловной естественности, т.е. своей
неморальности, без всякой горечи: напротив того, с сознанием своей силы
вынести лицезрение этой истины.
Для некоторых сказанное будет звучать как утверждение, что
испорченность шагнула вперед, и действительно человек приблизился не к
природе, о которой говорит Руссо, но сделал лишний шаг вперед к той
цивилизации, которую он отвергал. Мы возросли в силе, мы опять ближе
подошли к XVII веку, а именно ко вкусам, установившимся в конце его
(Данкур, Лесаж, Реньяр).

121


Культура contra цивилизация. - Высшие точки подъема культуры и
цивилизации не совпадают: не следует обманываться в вопросе о глубочайшем
антагонизме между культурой и цивилизацией. Великие моменты культуры всегда
были, морально говоря, эпохами испорченности; и с другой стороны, эпохи
преднамеренного и насильственного укрощения зверя-человека (цивилизации)
были временами нетерпимости по отношению к наиболее духовным и наиболее
смелым натурам. Цивилизация желает чего-то другого, чем культура: быть
может, даже чего-то прямо противоположного.

122


От чего я предостерегаю? От смешения инстинктов декаданса с
гуманностью; от смешения разлагающих и необходимо влекущих к декадансу
средств цивилизации с культурой; от смешения распущенности и принципа
"laisser aller" с волей к власти (она представляет из себя прямо
противоположный принцип).

123


Нерешенные проблемы, вновь поставленные мной: проблема цивилизации,
борьба между Руссо и Вольтером около 1760. Человек становится глубже,
недоверчивее, "аморальнее", сильнее, самоувереннее, и постольку
"естественнее". Это прогресс. - При этом, путем известного разделения
труда, отделяются озлобленные слои от смягченных, обузданных, так что общий
факт не так то легко бросается в глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26